– Тогда по-свойски, – прокричал Иван: – Штебленок куда от вас пошел? Зачем заходил?

– Куда пошел, неведомо. А зашел тому, шо я запросил. Кабанчика забивал, так надо акта. Щетину ж я обязанный державе сдать.

– Ну, подписал он, а дальше?

– Не подписал ни черта. Сказал, на минутку. Вышел с карабином, и все.

– А може, вы подпишете? – спросила жена.

– Шо ты сразу с просьбами, дура! – сказал Крот. – Шо к твоей двоюро́дной ходит, так уже родня?

– Зачем ты, Олексеич, – жена смутилась. – Не деликатно так.

– Я подпишу, – сказал Иван.

– От спасибо, – глаза над повязкой улыбнулись.

Крот отнес кусок металла к горну, сунул в угли.

– Поддуй трохи, – бросил жене.

Жена, сдвигая длинные рукояти мехов, поспешно, опасаясь мужа, сказала:

– Ты, Олексеич, отдай книгу, шо он оставил…

– Знов про ерунду. На шо она лейтенанту, та книга?

Но достал с полки лежавшую среди инструментов потрепанную книгу. Якуб Колас. Стихи. Из томика выпали фотографии. Один снимок групповой. Взрослые, дети. Посреди тощий ушастый человек: сам Штебленок. На обороте: «…ичи… Гомел… обл… 1940…».

– Гомельская область… а это, наверно, семья, – сказал Иван. – Почему он приехал один?

– Я его не допытывал, – сказал Крот. – У меня свои дела, у него свои.

Он вернулся к наковальне. Иван глядел в книгу, а Олена глядела на лейтенанта.

– Ну, чего засмотрелась? – сказал кузнец. – Раздуй горн посильней!

– И книгу, и фотографии никогда не видели, – сказал Маляс. – Може, с собой таскал.

– Врать не надо. – Иван смотрел на охотника в упор. Маляс отвел глаза. – Как у него погибли родные? Вот, подчеркнуто ногтем, и читано, видно, не раз: замаслилось: «Только встали между нами берега крутые, все дороги завалили камни гробовые. Вместе в поле вдоль дороги колеинки вьются, никогда лишь меж собою они не сольются». «Камни гробовые». Это о чем?

– Та скажи ты, – Малясиха всхлипнула. – Как вспомню… Штебленок в книгу глядит, а по обличию слезы.

Маляс подошел к окну, осмотрел двор.

– Ну, он выпивши сказал… вроде, партизанничал, а каратели сожгли его село, с детьми, с бабами… шоб никто не поселялся, колодец набили, ну, это… человеческими людьми, и, говорил, собак туда ж побросали.

Помолчали. Малясиха вытирала слезы.

– Почему приехал сюда, не силком же прислали? – спросил Иван.

– Врать не буду, позицию не излагал. – Маляс опять взглянул в окно.

– А что вы все в окно? Кого боитесь? – спросил лейтенант.

– Привычка с оккупации. Мы ж посильное сопротивление оказывали.

– Это я слышал.

– Да, оказывали, по силе возможности, – Маляс поднял глаза. – А были которые… забыл доложить, извиняюсь, насчет Семеренкова.

– Ну?

– Делал оккупантам по́суд. Гебицкомиссар лично руку пожимал. С Берлину грамота почетная. Богател! А мы как были босые… Нина Семеренкова, старшая дочка́! Загадочная явления. Немцев не стало, и она счезла. И это, – охотничек разошелся. – Еще момент: Варя! Цацки начепляет в виде драгоценностей. Откудова? У нас не принято. Може, моей жинке тоже к лицу, а где взять?

Закрыв дверь за лейтенантом, Малясиха набросилась на мужа:

– От дурень! Язык раньше ума родился! Нашо про Варю? Лейтенант до ней ходит…

Попеленко, стоя на телеге и покрикивая на Лебедку, догнал лейтенанта.

– Транспорт подано, товарищ командир.

Иван шагал, молчал. Попеленко ехал рядом.

– Невеселый вы стали, товарищ лейтенант! Как Штебленок! Хочь бы рассказали чего по-дружески. Вот шо вы на войне делали?

– Я в артиллерийской разведке. Наблюдал.

– На дереве сидели?

– На дереве? Бывает. У звукометристов. А вот пушки у нас не скрипели, как твоя телега.

– Деготь дорогой. Денежное удовольствие у нашего брата ястребка сто семьдесят рублей, а буханка хлеба, до примера, сто семьдесят пять.

– Как же ты живешь?

– Загадка жизни, товарищ командир.

– А Семеренков тоже так живет?

– Клинья под гончара подбиваете? Начали с телеги! Тут, конечно, имеется странность. Живет он не погано, оба с дочкой в гончарне на доске почета висят, гроши есть. Корова, порося, куры. Но харчей докупляет, як на велику семью.

– И при немцах так жил?

– А шо ж? Черти и при немцах водились. Им без разницы. Политически!

– При чем здесь черти?

Они медленно двигались по улице. Встречные здоровались почтительно.

– Так он же с нечистой силой водится. Вот хочь мою жинку спросите, она разбирается. Кого бесы соблазнили, той обязан их кормить. Жинка одного черта знала, под видом бригадира, так он три макитры вареников съедал за раз.

– Про это Гоголь рассказал.

– Не знаю, шо ваш приятель рассказал, а я вам правду.

– Ладно, черти. А старшая дочь, Нина, когда исчезла? – спрашивает Иван.

– Не знаю. Токо сон-трава пробилась – счезла. Сон-трава, она ведьмацкая…

– Сон-трава… Это весной, как немцы ушли? Ну, давай на гончарню.

Гончарня была длинным строением, похожим на сарай, но с окнами.

Дымили трубы. Вечерний свет заливал выставленные на подставах изделия. Макитры, глечики, куманцы, барила, свистульки сияли красками. Двое подростков носили посуду, старший, хромой Петько, останавливаясь, считал, поводя пальцем и шевеля губами.

Иван прошел внутрь. Те же макитры и глечики, но пока бесцветные, стояли в завялочной.

За драным брезентовым пологом была «зала», здесь помещались гончары с их деревянными станками, далее ангобщики-раскрасчики, лепщики – в основном бабы да девчата. Они с любопытством взглянули на гостя. Малашка, Орина, Галка и Софа, четверка бойких глухарчанок, переглянулись и прыснули в ладошки, будто Иван явился их смешить.

Среди гончаров выделялся сутулый Семеренков. Ивана он не заметил. Бросил на круг точанку, ком красноватой глины. Босые ноги закрутили спидняк, пальцы вонзились в ком. Большой палец проколол горловину, ком превратился в шар. Рука нырнула в миску с водой, что-то пригладила… шар превратился в бочонок, вытянулся. Вскоре на круге возник сосуд. Он словно стоял на месте и в то же время, повинуясь пальцам, рос… Уже тонкошеий глечик засиял влагой. Семеренков то притормаживал, то ускорял вращение, склонял голову. Сосуд становился все изящнее и стройнее. Это мгновенное превращение глины казалось чудом.

Деревянным ножиком, окунув его в воду, гончар подровнял закраины, не переставая крутить спидняк. Потянулся за проволочным «лучком» – срезать глечик. Взглянул в «залу», словно ища одобрения своей работе. И лейтенант посмотрел туда же. Встретился глазами с Тосей. Она держала куманец и коровий рог с перышком для росписи. С перышка капала краска, приводя в негодность узор. Тося смотрела на Ивана и с испугом, и с радостью.

Семеренков перевел глаза на лейтенанта. На дочь. Опять на лейтенанта. Рука сделала неверное движение. Глечик наклонился.

Иван поманил гончара рукой. Тот отмахнулся. Он сре́зал проволочным «лучком» покосившийся глечик и бросил его в угол, к нарезанной кубиками глине. Глечик снова стал комом. Иван посмотрел на Тосю. Она готова была расплакаться. Товарки зашушукались.

– Мешаешь работать? – спросил за спиной Глумский.

Во дворе Попеленко, приподняв слегой телегу и сняв колесо, смазывал ступицу.

– Тут кругом бабы да девки, – сказал Глумский. – Ты своими галифе их сильно отвлек. Нужно чего, спроси у меня.

– Семеренков нужен, – сказал Иван.

– Вопрос какой?

– Простой: что делал при немцах?

– Глечики делал.

– А Нина?

– Учетчицей на гончарне. У ней тяги до глины не было. У каждого своя тяга. У тебя до девок.

Петько рассмеялся и выронил горшок из стопки. Горшок удачно упал на солому, которой выстилали подставы. Глумский погрозил хлопцу кулаком.

– Говорят, она исчезла, как немцы ушли, – сказал лейтенант, сдерживая раздражение.