От подушки пахло домом Семеренкова. Лейтенант подложил подушку под голову Николки. Пригладил верхнюю губу, в выщербленных мальчишеских зубах ему чудился упрек. Мне, мол, шестнадцать всего, а вы, бывалые, стреляные, не смогли уберечь.

Глумский сел на передок, лейтенант рядом. Оглянулся: Тося смотрела вслед.

– Петро Харитонович, кобылка у комсомольцев добрая, – какое-то время Попеленко шел рядом. – Може, заприходуем до истребительного батальону?

– Уйди, – сказал Иван.

На темной улице от плетня отделилась фигура. Варя была закутана в черный платок. Сказала:

– Ваня, беда какая! Зайдешь потом?

Иван не ответил. Глумский хмыкнул, покачал головой:

– Видал я, как Тоська на тебя глядела. Теперь еще эта… х-хе!

Луч от фонарика Ивана выхватил из темноты остатки полусгоревшего строения, рыжеватый, из слежавшихся опилок бугор, похожий на дот. В выемке была видна дверь.

– Погоди! – председатель соскочил с брички, взялся за деревянную ручку. Скрипучая дверь, сбитая из дубовых досок, подалась с трудом. – Понесли! Подушку не забудь. Все же как-то…

Они понесли Абросимова на плаще, вцепившись в брезент.

– Ступеньки склизкие, – предупредил Глумский.

В глубине погреба увидели, на подставках, несколько потемневших досок. Уложили на них убитого. Под голову сунули подушку. Вокруг темнели нагромождения из старых кадушек, бадеек, бочек. Выпавшие, как зубы, клепки валялись на утоптанной земле.

Холод был январский. Ивана передернуло. Глумский, складывая руки Абросимова, заметил:

– Молочарня два года как сгорела, а лед наверху лежит, под опилками.

Иван споткнулся, фонарик сорвался с пуговицы, стукнулся. После этого стал моргать. Лицо Абросимова то выделялось меловым пятном, то исчезало. Тени забегали по подземелью.

Открытая дверь вдруг медленно, со скрипом, закрылась. Глумский стащил со спины карабин.

– Погоди! – Иван поднялся по ступенькам. В руке его был «вальтерок».

Прислушался. Ударил в дверь ногой и рванулся в проем, покатился в какой-то бурьян, к копытам лошади. Был готов выстрелить на звук.

Лошадь была спокойна. Слегка позвякивая сброшенной уздой, звучно срезала зубами траву. Никого. Хотя в трех шагах, за кустами – темь.

– Иди, Харитонович, – сказал Иван. – Видно, ветер.

Глумский, озираясь, вышел из ледника. Карабин держал на изготовку.

– Хм… ловко ты выскочил. А ветра, между прочим, нет.

– Может, это ваш медведь заходил по-дружески? – спросил Иван.

Следующий день прошел в расспросах и беседах. Никто ничего не знал и знать не хотел. Люди охотно ставили на стол бутылку и готовы были говорить о чем угодно, только не о том, кто и почему сидит у них под боком, в лесу.

Вечером лейтенант пришел к Глумскому. Председатель по-настоящему переживал гибель Абросимова, и понятно почему. В окнах угасал огненный закат. С пустой стены смотрел семнадцатилетний Тарас. Детекторный приемник приболел, лишь изредка выдавал несколько хриплых слов, словно просыпаясь и вновь впадая в сон.

На столе стояла початая бутылка, кусок хлеба, огурцы, пара картофелин, щепотка соли на бумажке. Но не пилось и не елось. Ивану то и дело вспоминался вечер у Абросимовых. Что за вечера будут теперь у матери с дочкой? Глумский стал налаживать лампу.

– Гляжу, в Глухарах у всех керосин, – сказал лейтенант. – Свой заводик?

– Медведь подарил, – оскалился председатель. – В войну прислали сюда румын, блокировать партизан. Неплохой народ румыны. Воевать не хотели, а торговать или меняться с удовольствием. Сало на мыло, соль на фасоль. Три бочки керосина завезли, мы их ночью заприходовали. Теперь на трудодни выдаю. Из района прислали бумагу: сдать трофейный стратегический товар. Бумага без человека как пес кусучий без зубов. Який такий товар? Присылайте инспекцию, хай найдут. Да кто ж к нам поедет?

Он откусил кусок огурца, захрустел. Сказал с усилием:

– Ладно… Скажи, что за бумагу ему в зубы сунули, хлопчику твоему?

– «План борьбы с бандитизмом», – лейтенант покрутил головой, пытаясь усмехнуться. – Помочь хотел. Чтоб по плану. Что он мог подсказать?

Иван достал из кармана скомканный, в бурых потеках, листок. Распрямил, поднес к лампе:

– Вот. «Усилить», «собрать», «объяснить», «мобилизовать», «создать комиссию», «чтобы земля горела под ногами у бандюг и фашистских прихвостней»… А я хорош! Яцко сказал, что собирается приехать. Подумал: болтает пацан. И со Штебленком не понял! Не гожусь! – он крепко стукнул себя по лбу.

– А я понимал? – огрел кулаком свой лоб Глумский. – «Зачем, Харитоныч, церкву рушил?» А меня тогда не Петро Харитонычем звали, а Петькой Бесшабашным! Нас тыщи были, комсомольцы, коммунисты… Заплачено! Сполна заплачено. Кто в лагерях, кто на фронте. Чужой жизни не жалели, и свою тоже самое… отдавали без разговору. Ты не первый по лбу стучишь!

– Бросились под огнем, используя в качестве плавсредств бревна и пустые бочки… – вдруг выпалил приемник.

Глумский подошел к грубо сколоченному комоду в углу хаты, скрипнул ящиком. Бросил на стол обрезок черного эластичного жгута, метра в полтора.

– Попробуй на растяжку.

Иван попробовал. Шнур был тугой, но чуть-чуть поддавался.

– Такими шнурами у нас в райцентре планера запускали, – сказал Глумский. – Впрягались, и бегом! Поддернут, как с рогатки – человек летит. Ура, небо наше! И Сапсанчук там, советы давал: как же, инженер, изобретатель! А в полицаях придумал вешать людей на этом шнуре. Штоб до земли чуток касались ногами. На носках долго не простоишь, а руки связаны. Пробуют наземь встать, подпрыгуют. Вверх-вниз танцуют, пока не скончатся. Для полицаев забава.

– Снаряды к пушке кончились. Сержант Денисенко, взяв связку гранат…

Глумский выключил звук, повернув ручку вариометра. Внимательно посмотрел на Ивана: слушает ли? Произнес не сразу:

– Так и моего Тараса повесили… Одно у меня желание: поймать Сапсанчука и на таком шнуре… А там хоть не живи!

– Погоди! – Иван сорвался с места.

Он пробежал мимо все еще стоявшей, молча и недвижно, Вари. Не окликнула. В хате Серафима сидела одна, перед ней была потрепанная книга с божницы.

– Ваня, наконец-то…

– Ты книгу вверх ногами держишь! И темно уже!

Он скрылся за занавеской, стал рыться в вещмешке, бросая вещи на кровать.

– «Вверх ногами»! – возмущалась бабка. – Книга священная, хоть как держи: от нее дух. Грамотные стали! Повыдумали пулеметов-огнеметов, бьют и бьют самых здоровых, сильных та смелых. От кого породу заводить? От больных, от дезертирей, от жуликов? То ж не одного хлопца зарезали, то ж его детей и внуков зарезали! Народ истоньчится на века! Тут сказано! – постучала она по обложке и выставила ухо, ожидая отклика Ивана.

Но лейтенант молчал. Нашел, наконец, в вещмешке обрезок черного эластичного шнура, такого же, что показывал Глумский.

Не говоря ни слова, умчался. Серафима покачала головой, зажгла плошку и стала перелистывать книгу, шевеля губами и останавливаясь на иллюстрациях. На переплете было написано: Герберт Уэллс, «Война миров».

Лейтенант держал шнур двумя пальцами, как все еще живую и опасную змею. Хотел, чтобы Глумский пригляделся. Потом бросил отрезок на стол, где под лампой поблескивал точно такой же. Две змеи…

Глумский долго смотрел на них, потом поднял взгляд на лейтенанта.

– Это твой. А на этом Штебленок висел, – сказал Иван.

Глумский взял отрезки в левую и правую руки, сблизил, рассмотрел внимательно. Соединил. Снова прищурился.

– Как это… чего, а? – спросил у лейтенанта.

– Про что ты? – в свою очередь спросил Иван.

– Ну, допустим, обиженный, пошел до немцев работать… А в каратели зачем? Своих мучить, а? Может, и я обиженный… так это ж, – бросил шнуры на стол, постучал себя по левой стороне груди. Мысли в нем ворочались, как жернова, губы дергались. – На шнуре додумался… чтоб танцевали до́ смерти…