– Да ты понял, что это значит? – спросил Иван.

Тарас с портрета смотрел на Ивана. Взгляд требовательный.

– Осовиахим… разбегутся, дернут… как камешек из рогатки – быстро вверх! – произнес Глумский. – Поле, трава выкошена… Я только посидел в том планере… легонький, тесный, вроде байдарки, только с крылышками. На земле, и то страшно, а они туда, в облака… смело, как птицы! Отчаянные хлопчики, девчатки…

Глумского не было в хате: улетел в прошлое. Иван ждал продолжения с некоторой опаской. Председатель снова попробовал обрезок шнура на растяжку. Взгляд его постепенно приобретал жесткий, деловой характер:

– Значит, наш Горелый это и есть Сапсанчук. Вернулся! – В голосе прозвучала неуместное чувство радости. – Вернулся. Здесь он, под боком.

Сейчас взгляды Глумского и его сына, что на портрете, были похожи в своей непреклонности. Председатель взял оба отрезка, связал и сказал:

– Вот на этом я Горелого-Сапсанчука повешу… чтоб подергался, как другие дергались. Веришь, нет?

– Думаешь, он даст себя поймать?

Глумский насупился:

– Знаю. Матерый враг, хитрый. А вот ты чем воевать с ним собрался. А? Покажи свою пушку!

Лейтенант достал из кармана «Вальтер» ППК. Он умещался на ладони.

– Красивый! – сказал Глумский. – Застрелиться подойдет. А тот, что в бричке взял?

– Совсем больной, – Иван выложил на стол «ТТ» Абросимова. – Первый же патрон застрял.

– Тебе ж вроде карабин дали.

– Серафиме подходит. Ворота подпирать.

– Пошли!

Глумский подвел Ивана к небольшой побеленной двери, которую не сразу заметишь в хате.

В темноте просторной кладовой что-то маслянисто поблескивало. Председатель принес лампу. Детали оружия были подвешены к стене, на полу золотистой кучей, подобно зерну на току, лежали самые разные патроны, на зеленых ящиках стояли гранаты с вывернутыми запалами. Арсенал!

Председатель достал из стойки у стены ручной пулемет Дегтярева, «ДП».

– Чего-то в нем вроде не хватает. Поищи, тут много всяких железок. Ребятня таскает несчетно. А я им даю на жеребце прокатиться.

Иван щелкнул включателем фонарика. Стал копаться среди металла, что-то отбрасывая, что-то откладывая, что-то прилаживая. Отыскал «дэпэшный» ключ-отвертку среди груды железок, отвел затворную раму назад, повернул замыкатель, раскачал и осторожно вытащил ствол из кожуха. Председатель, оценив эти разумные и последовательные действия, одобрительно кивнул и поднял лампу повыше. Иван заглянул внутрь ствола. Явно остался доволен.

Добрался до затвора. Пощупал пальцем, даже языком лизнул боевые упоры, оценивая износ металла и состояние выступов разведения. Бойком провел по ладони. Покачал головой с огорчением.

– Лучше бы на столе, – посоветовал Глумский.

Но Иван не мог оторваться от пулемета. Отыскал среди хлама другой «дэпэшный» затвор. Проверил. Соединил с рамой. Стал колдовать со ствольной коробкой. Даже язык высунул от напряжения и удовольствия. Как мальчишка, собирающий велосипед.

– Потом, дома, начисто все сделаю, – пробормотал лейтенант и стал осторожно укладывать в подставленный Глумским мешок детали, которые посчитал нужным взять.

Поднялся. В одной руке остов «дегтяря», в другой мешок, явно не из легких. На лице лейтенанта застыла улыбка.

– Спасибо, председатель. Не ожидал!

– Гранаты в том углу, запалы на полке, в коробке, – сказал Глумский. – Я тут думал… Ты спрашивал про Спивачку. А, может, то не фамилия? Кругом песни поют. В каждом селе спиваки, спивачки.

– Чего ж сразу не сказал?

– Некоторые сразу говорят, до того, как подумают. А я наоборот.

Лейтенант уходил, пригнувшись под тяжестью председательских подарков.

Остановился у хаты Варвары. Хозяйка ушла вовнутрь. Но калитка была распахнута. Окна светились. Из приоткрытой двери падал на крыльцо косой, призывный луч света. Варя напевала что-то. От хаты шла волна уюта и любви.

Иван потоптался на месте и пошел к кузне.

Там и вечером шла работа. От горна шел свет. Олена, увидев гостя, улыбнулась, но, бросив взгляд на мужа, взялась за клещи. Кузнец ковал большие зубья для бороны-корчевателя. Жена схватила первый зуб, намереваясь окунуть в воду, но Крот строго остановил ее:

– Эти отпускать на воздухе. А то ломаться будут.

Олена положила деталь на противень. Иван снял с плеча мешок, поставил пулемет. Протянул кузнецу гайку.

– Ну, гайка! – Крот покрутил гайку в битых пальцах единственной руки.

– От ка́моры. Видно, у кого-то другой не было. А при стрельбе вибрация. Слетит!

– Дырку безрезьбовую, под шплинт?

Иван кивнул.

– Нарисуй, где сверлить: посередке, по краю? Диаметру поставь. Приходи завтра.

– Надо сейчас.

– Стрельба, значит, будет? – Крот вздохнул. – Бумага есть?

Иван порылся в планшетке. Чистых листков не было. Олена смотрела на лейтенанта не отрываясь.

– Оленка, теперь у них у всех красивые погоны, – сказал Крот. – Хватит дивиться. Давай ладошку! Левую!

Олена вытерла руку тряпкой, протянула ладонь. Иван послюнил карандаш. Нарисовал на ладони кружок, перечеркнул его линией диаметра, поставил цифру «4», стрелочками стал обозначать расстояния от края грани: «2,5» и «2,5».

Олена вдыхала запах его волос.

– Щекотно, – хихикнула она, как девчонка.

Крот ловко, одной рукой, ладил ручной сверлильный станок. Иван закончил писать. Губы стали синими.

Олена взглянула на него и засмеялась громко. Крот поднял голову.

– Сто лет не смеялась, – сказал он.

– Так смешно ж, Прокоп Олексеич!

Иван ненароком заглянул в глаза Оленки над прокопченным платком, скрывающим пол-лица. Не глаза, очи! Копия глаз Вари, только эти – наивные, отмеченные тяжелым трудом, смутной надеждой. Они светились радостью, готовностью к любви и жаждой раствориться в ней.

Олена держала ладошку, словно на ней лежала драгоценность. И смотрела на Ивана.

– Олена! – крикнул кузнец. – Придержи… – Крот, помогая культей, закрепил сверло, подвел к гайке. – Крути правой… Не части́. А левую показуй, шоб я видел.

– Штебленок тогда сразу ушел, так? – сказал Иван. – А Климарь остался?

– Не! Он тоже сразу… – попробовала вставить слово Олена, но от взгляда кузнеца осеклась.

– Тоже счез, – закончил за жену Крот.

– А как вы его нашли, он же бродячий?

– Семеренков нашел!

Олена Сергеевна получила, наконец, возможность вставить слово.

– Семеренков ровно дите. Купил кнура на ярманке и пустил под нож.

И рассмеялась. Смех у нее был чистый, звонкий, и она явно знала это. Крот хмуро взглянул на супругу: та замолчала. Он пояснил по-хозяйски, четко:

– От свиньи доход, когда ростишь дома на копейку, а продаешь на рубль.

– Чего сейчас забивать? Лето! – сказал Иван.

– Не по времени торгуют, а по спросу, – Крот извлек сверло. – Готово! Метчиком пройду, резьбу подправлю.

– Кто, кроме Штебленка, приходил в тот день? – Иван укладывал детали пулемета.

– На забой всегда ходят. Кому просто интерес, кому купить. Маляс, Голендухи, Семеренков.

– А гончар зачем?

– Договориться закупить свежинки. Гончар лопает за пятерых.

– А тощий! – вставила, наконец, слово Олена. – Прямо жалко!

– Тебе всех жалеть! Тощие больше всех и жрут!

– Так он же только что своего забил! – сказал Иван.

Крот пожал плечами:

– Гроши дал хорошие. А куды, чего – его дело.

На кухонном столе горела плошка. Стекло в лампе лопнуло, а достать новое можно было только в Малинце, по цене двух куриц. Дымок ввинчивался в потолок. В проем меж занавеской и оконной рамой глядел поздний вечер. Иван закреплял газовую камору на стволе «дегтяря». Серафима, хозяйничавшая у печи с ухватом, посматривала на занятие внука.

Груда деталей лежала на столе, но уже обрисовывались очертания нового, выверенного и безотказного ручного пулемета.