– А чего это вы хозяйничаете? – спрашивает Варвара. – Пришли непрошеные, грязи нанесли.

– Не, серьезно, почему я в клешах? – бормочет морячок. – Я что ж, так всю ночь на полу?

Попеленко, между тем, осматривает мешок, вытряхивает сухари, луковицу, яичную скорлупу, пружинку, патрон от ДШК…

Хромированная шляпка звонка, то ли от будильника, то ли от телефона, упав, издает мелодичный звук. Гнат доволен, смеется. Подбирает блестящий колокольчик и снова бросает его. Вслушивается: рот до ушей.

Увлеченный забавой, он позволяет стащить с себя телогрейку. «Динь-динь – повторяет он вслед за звонком.

– Вы тут шо? Решили власть показать? – спрашивает Варя.

– То, Варя, вопрос политический! – говорит Попеленко, стаскивая с Гната ватник. – Должна с пониманием…

Ястребок тщательно ощупывает ватник, разглядывает каждый шов. Заканчивает осмотр и, глядя на начальство, отрицательно качает головой.

– Ну шо, дорогие гости, – говорит Варя. – Закончили?

Глумский бросает на лейтенанта не самый добрый взгляд. Иван вздыхает, глядя в пол. Протягивает ястребку свой нож.

– Плохо искал, Попеленко. Гляди, где свежий шов!

– Може, и на мне шо порежете? – спрашивает Варя. – Вот халатик недорогой.

Она распахивает полу. Белье на спивачке городское, с кружавчиками. В селе у редкой бабы и трусы-то найдутся, разве что зимой, байковые.

– Ты галантерею свою не показывай! – бухает Глумский. – Пошли, хлопцы, я в театрах не участвую.

– В самом деле, некультурно, – хмурится пришедший в себя Валерик. – Мы тихо беседуем, а тут врываетесь…

– Давайте с хаты! – Варя более категорична.

Глумский собирается уйти. Гнат смысла человеческих разговоров не понимает, но к тону голосов чувствителен, особенно если они выдают раздражение. С него стянули любимую одежду, звоночек закатился под станок «Зингера», а Попеленко, стоя на пути, не дает дотянуться до игрушки. Да еще хочет зарезать телогрейку, тянется к ней с ножом!

Попеленко надрезает стежок, кажущийся подозрительным, растягивает. Раздается треск, ватник расползается. Гнат старается вырвать свое добро. Попеленко не дает.

– Ну, чего вы устроили? – кричит Варя. – Ну, не надо!

В голосе ее уже нет ни уверенности, ни злости. Скорее, покорность и слезы. Гнат чувствует это. Он разражается плачем, дергает телогрейку из рук Попеленко. Валерик замер, всем неловко, Глумский отвернулся.

– Дело политическое, дурень, – кричит ястребок. – Не тяни, и так латаная.

– Кончайте! – говорит Глумский.

Гнат, осердясь, с такой силой дергает ватник, что он расползается по свежему шву, и из прорехи выпадает светло-кремовый лоскуток файдешина. На нем видны неровные строчки.

Все смотрят на белый клочок с синими «химическими» письменами.

– О, файдешин в телогрее, – говорит ястребок, опередив Гната и подобрав лоскуток с пола.

Глумский берет лоскут. Хмурясь и шевеля губами, вчитывается в неровные и нечеткие буквы: тонкий файдешин не бумага. Гнат хнычет. Попеленко подает ему звонок, но Гнат рыдает, держа порванный ватник.

– Гнат, ну ты як маленький!

Ястребок по-хозяйски открывает створку буфета, достает кусок колбасы и показывает Гнату. Дурень тут же перестает рыдать. Попеленко откусывает добрую половину.

– Сгодится, – говорит он, жуя, и протягивает остаток Гнату.

Председатель, растянув полоску файдешина, отклоняется к окну и теперь читает вслух.

– «Климарь убитый. Семеренкова нашли померлого. Подкреплению у ястребков нема. Лейтенанта не вбивай, молодой. Хай живет. Сунь Гнату скрыньку с цацками, шо взял с собой. А то мало чего. Ясонька».

– Розумно задумано, – говорит Попеленко. – Бумага б шу́рхала, а материю не почуешь. Зашил – и нема!

– Ну, прямо история из романа, – говорит Валерик. – А вот что только про лейтенанта написано, это даже обидно! Шо он, один такой на свете?

У Ивана в глазах никакой радости. Похоже, он и сам не был полностью уверен, что догадка оправдается, и теперь огорчен своей смекалкой.

– Это что, у тебя все время связь с Сапсанчуком? – спрашивает у Вари.

– Ваня, нема никакой связи: как немцы ушли, я его не видела.

– А записки?

– Какая ж то связь? Он велел сообщать про все… не поспоришь! Удавит! – В голосе Вари отчаяние.

Глумский поднимает глаза. Нехорошие, стекленеющие от ненависти глаза.

– Про Абросимова ты написала?

– Якого Абросимова?

– Хлопчика! Забыла?

– Я ж не знала, шо хлопчик. Яцко сказал: с райкому. Велено сообщать про такое.

Гнат, успокоившись и прожевывая колбасу, начинает мычать:

– Ой, полюбила дивка хлопца та звала його до саду, а козак не отозвався…

– Попеленко! – говорит Иван. – Дай чистый лоскуток! Варя, пиши другую записку.

Положил перед ней карандаш. Попеленко взял со столика «Зингера» обрезок файдешина.

– Ваня, – качает головой Варюся. – Сапсанчук прирежет за брехню.

– Не понимаешь ты, Варя, политически, – качает головой Попеленко.

– Вон вас сколько, против одной бабы, политических мужиков! А про мою судьбу никто не подумает?

– Я подумал, – говорит Глумский. – Чи напишешь, чи я тебя пристрелю.

Глумский стоит напротив хозяйки хаты, держа карабин дулом вниз.

– Отвечать будешь, – говорит Варя. – Ты, Харитоныч, официальная личность.

– Спросят – отвечу.

– Хочешь помститься за сына? Я твоего Тараса не трогала.

– Ой, пошли хлопцы воюваты та друг друга постриляты… – вдруг затягивает Гнат.

Попеленко стучит по его шапке. Песенный механизм дает сбой. Лейтенант смотрит то на председателя, то на Варю. Вспышка Глумского его озадачила. Никогда Харитонович так не шутил и не пугал попусту.

Варя сидит, глядя в стол. Она тоже понимает, что уже не до шуток.

– Ну, стреляй зараз. Все одно, чи ты, чи Сапсанчук. Можно я сидя? – она подвигает стул к Глумскому, расстегивает халат и оттягивает вниз комбинацию: лифчика на ней нет. – Стреляй, стреляй! Шо, в упор не можешь? Отойди подале, шоб грудей не видеть! Стреляй, як в фанеру стреляют! Мне все одно с грудями помирать, здесь своего не брошу!

– Вот что, выйдите все на минуту, – говорит лейтенант.

– А чего это я «выйдите»? – Валерик недоволен. – Женщину в такой ситуации оставлять?

Но Глумский берет его за руку:

– Ситуацию она щас застегнет. Пошли!

Попеленко подхватывает Гната. Тот мычит, все силится прихватить с собой телогрейку. Толкаясь, все четверо выходят.

– Запахни халат! Серьезные дела.

Она стоит против него, близко, глаза в глаза.

– Мешает? Первый раз видишь?

Но все же подчиняется. Стягивает отворот халата.

– От Глумского я выручу. От суда не смогу, – говорит Иван.

– А шо суд? Страшнее Глумского? Чи Горелого?

– Напиши. С ним надо покончить.

– Ваня, он и так уйдет, другим станет. Уже перебесился.

– Перебесился?

– А шо ж? Война свободу дала. Соблазну. Вот и бесился, выставлял себя. Теперь уедет, новые доку́менты справит, на работу заступит. Еще не последний будет. Как до войны.

– А убитых, замученных забыть? С Ниночкой Семеренковой он что сделал? Не жалко?

– Не знаю про Ниночку ничего! Ну, жалко ее, жалко! И Тоську несчастную! – Варя всхлипывает. – Она ж «цветок», до конца веку дитя. Всю жизнь будешь на нее дышать, поливать! И тебя жалко! Боле других тебя!

– Сама предупреждала: мне жизни чуток!

– Ваня, Горелый писал, шоб Климарь с тобой покончил. Я не передала.

– Зачтется.

– Да тебя уже не будет!

– Они сколько раз хотели со мной покончить? А я стою живой! И буду живой! У меня на войне хорошие учителя были!

– Зарежет он меня, – произносит Варя почти жалобно. – А ты, может, будешь живой. Ваня, что ж вы меня как в яму бросили? Правда, лучше застрелить!

Она вдруг приникает к нему, обхватывает за шею. И в этом нет уловки, он понимает. Ее наглость, откровенность, распахнутый халатик, все это напускное, игра в бесшабашность, средство обороны одинокой юной женщины. Он чувствует знакомый запах волос, ощущает ее грудь, живот, бедра, сливающиеся с его существом, дурманящие голову. Но она ищет не той близости, она ищет защиты, горячего мужского тела, за которым как за стеной. Сейчас, сплавившись с ним в одно целое, она живет, ничего не боится и желает одного, невозможного: чтобы это длилось и длилось.