У летней печи разговор все еще носил драматичный характер.

– И шо ж, мы вдвоем с председателем пойдем в пекло? – интересовался Попеленко. – Все село оставим без руководства?

Глумский решил вопрос, сказав:

– Люди еще будут. Заманчивое дело – побыть рядом с такими деньгами.

Гнат, с пустым мешком, шагал по едва заметной тропинке через лес. Изредка доставал из кармана кусок хлеба с салом и, откусив, продолжал петь.

Перед Гнатом открылся хорошо знакомый ему пейзаж УРа. На заросшем холме, среди травы, виднелись серые проплешины бетона. На вершине, среди подроста, сидел Степаха, положив на колени карабин. Там, где прошел Гнат, из-за деревьев показался Сенька. Он скрестил и развел руки, обозначая, что за Гнатом никто не следит.

Степаха встал во весь рост и начал спускаться.

Степаха повел певуна не к стальной двери, а к запасному, укрывшемуся в зелени входу. Обоих словно поглощает холм.

Центр жизни опять переместился к конторе. Глухарчане расхаживали, стояли группками или по одному, как птицы у амбара с зерном. В сторонке ждали новостей Крот с женой. Кузнец надел пиджак с подколотым рукавом.

Солнце высвечивало яркие черепки посуды во дворе. У гончарни Голендухи пилили доски, строгали, ладили гроб.

– Подгорбыльник! – жаловался старший. – Разве с такой доски гроб? В старое время пану Сизовскому с ванче́су резали! Дуб тыщу лет в реке лежал. Железо! Заранее готовили! Пан еще здоровый бегал, а уже обеспечился!

– Умели жить, – поддержал младший.

В конторе были следы разгрома. Окна завесили кусками дырявого брезента. Горела лампа. На полках – изделия заводика, дипломы, грамоты. Часть экспонатов валялась на полу, хрустели осколки: Горелый и здесь искал свое добро. Сейф раскрыл темный зев, дверца висела на одной петле.

Гончар, накрытый занавесью, лежал на лавке, у стены, обмытый и переодетый. Высовывались очищенные от глины, навакшенные сапоги. На стенах портреты под общей надписью: «Мастера «Золотые руки». Среди мастеров сам Семеренков. В углу сложили пустые бумажные мешки, немецкие, с орлами и свастикой, с полустертыми готическими надписями. Свет пробивался через завешенные окна. С улицы доносился гомон.

Иван резал ножом стопку старых обоев, превращал их в «купюры». Глумский набивал мешки обрезками. Бубнил глухо:

– В таких мешках немец хоронил своих. Сначала в гробах, потом в мешках. А потом навалом, вот и вся история войны… Надо колхозную наличность на стол выложить. Наглядную агитацию!

– Вон твоя наличность, – Иван показал на открытый сейф.

– Деньги в сейфе держат дураки, – сказал Глумский.

Гвоздодером он приподнял половицу у стены. Достал деревянный ящик, ухватил пятерней, высыпал на стол разноцветные дензнаки.

– Кот наплакал. Семь тысяч триста двадцать два рубля. А вот это настоящая ценность, – он извлек из ящика нечто, завернутое в холстину.

Развернул. Глечик! Светлый, безукоризненной формы, с орнаментом. Председатель щелкнул ногтем. Глечик ответил мелодичным звуком.

– Из жовтозарянки! Як хрусталь! Тот, шо в Берлин ездил. Мировой экспонат!

– Дай подержать, – говорит Иван.

– Осторожно!

Семеренков с портрета смотрел на свое произведение. Художник пририсовал гончару пиджак с галстуком.

Попеленчиха, с грудничком на руках, сопровождаемая ходячими босыми отпрысками, шептала Тарасовне:

– Токо, шоб, значит, никому. Слово мужу дала. Ни душе!

– Да вот те хрест! – мелькнуло троеперстие соседки.

– Семеренков, помираючи, указал место в карьеру. Глазами повел, шось блеснуло, як молния, и на том месте открылись мешки.

– Свят, свят, свят, – ужаснулась Тарасовна и еще раз перекрестилась.

– Все повные денег, сотельные, тридцатки… и ще сумка с золотом!

– Ой, боже!

– Мой не соврет. Он в почете. Сегодня бой держал. Глумский его на медаль подаст!

Попеленчиха отправилась к Яценчихе, а Тарасовна затрусила к кучке односельчан. Там ее сообщение вызвало смятение умов. Голендухи бросили гроб и пошли, с молотками и топорами, туда, где жужжали голоса. Тарасовна повторяла рассказ, особенно упирая на то, как «жахнули три молнии». Туговатый на ухо старший Голендуха требовал повторить еще раз.

– А ты шо, на концерте? И гроши платил? – цыкнула на него Мокеевна.

– Не плюйся на меня, кума! Два зуба золотых, а плюешься.

Поругались. Тема больших денег сделала всех чрезвычайно нервными.

Вокруг Кривендихи собралась своя группка.

– Я токо своим, – сказала Кривендиха тихо. – Сын сказал: секретно!

– Кондратовна, мы як рыбы, – пообещала Малясиха.

– Гро́шей немерено! Валерик говорил, скоко мильонов, я спуталась.

– А чего ж он полаялся с ними? – спросил Маляс.

– Он в прынцып ударился.

– Это я уважаю, сам такой, токо с прынцыпу денег не бывает.

– Подивиться бы, так окна завесили, – вздохнула Кривендиха.

– Подсчет положено в закрытом помещении, – объяснил Маляс. – Я в городе поставлен был истопником. А рядом банк. Меня даже проверяли, где надо. Деньги имеют свойство. Вот эти у них, – указал на контору, – были в обращении, а когда свежие привозят, от них сильный запах! Здалека чутно!

– Шо ж ты, кум, денег нанюхался, а вернулся в драных штанах? – съязвила Кривендиха.

Дело кончилось сварой. Не иначе дьявольские гроши были найдены! И все же вскоре наступило перемирие. Желание знать свежайшие новости объединило глухарчан в одну стаю, глухо гомонившую у конторы.

Малашка, вся в глине, появилась первой, за ней Оринка, Галка и Софа.

– Вы скудова, девки? – поинтересовалась Малясиха.

– На карьер бегали. Слышали, шо черти повылезали, сожалеют, плачут.

– Ой, отчаянные! И шо? – спросила Кривендиха.

– Та нема чертей. Только Попеленко с карабином трясется.

– Ой, страсти господни! А чего он караулит? Все свезли в контору.

– Может, ще шо-нибудь обнаружится. После дощу глина рушится. Попеленко показал тридцатку. Говорит, вылезла с глины, як трава. И золото валялось. Сережки брулиантовы, обру́чки, перстни и то, шо на грудях носят.

– Броши, – сказала Софа, зевая. – И даже зубы золоты от покойников.

– Не дай бог такие зубы в хате, – охнула Тарасовна. – Ночью загрызуть.

Перед лицом грядущих неприятностей решили держаться вместе.

Отворилась скрипучая дверь конторы. Глумский протер усталые глаза:

– Хочу заявить официально. Тут некоторые распространяют слухи. Так вот! Никаких денег и прочего нема, а только документы немецкого происхождения, которые являют важность. Повезем срочно в район. Похороны, ввиду военного положения, сегодня. Все!

Председатель исчез в полутьме конторы.

– Ну, наводят тень на плетень, – заявил Маляс.

– Глаза засоряют! – согласилась Тарасовна. – И похороны сразу!

– А к рукам скоко прилипнет, а?

– Ну, то зря, – возразила Тарасовна. – Глумский честный.

– Честность действует до определенной суммы! – поднял палец Маляс.

Попеленко, меся грязь, вернулся с карьера. За спиной карабин, пилотка-словачка сбилась, из кармана торчали тридцатки. Одна бумажка упала в грязь. Маляс подобрал, догнал ястребка:

– Вот. Ваше добро. Чужого не берем.

– Сунь мне в карман.

Попеленко, постучав, вошел в контору. Щелкнула задвижка.

– Видала? Тридцатка им не деньги. «Сунь в карман!»

– Ты сходи на карьер, – шепнула Малясиха мужу. – Может, чего осталось?

Крот и Олена продолжали стоять в стороне от общего гама. Кузнец почесал пропитанную сажей полуседую шевелюру.