– Теперь немец уже не вернется, – сказал Глумский, приглушая звук. – А то все пугал чудо-оружием.

На стене висел, срисованный с фото, портрет парня, напоминающего председателя.

– Лицо знакомое, – сказал Иван. – Это вы в молодости?

– Что я, артист, на себя любоваться? Так у тебя дело?

– Вы за что меня недолюбливаете?

– Пусть бабы долюбливают, а я оцениваю. Это и есть твой вопрос?.. Садись! – Глумский мотнул головой в сторону портрета. – Сын мой, Тарас. Ты его не знаешь, он в Гуте учился. Этот приемник собрал в пятом классе. Теперь я один в селе радио слушаю… Когда я в партизаны ушел, он ко мне собрался. Винтовку нашел. Красивый парень, рослый. Но… семнадцать лет было. Пацан зелененький. Полицаи поймали.

Глумский помолчал. Иван ждал. Было слышно, как тихо шелестит голос в детекторе: «Военно-воздушные силы союзников произвели мощный налет на места запусков самолетов-снарядов ФАУ-1 на севере Франции…».

– У Сапсанчука дело решали сразу, – сказал Глумский.

Помолчали. Иван смотрел на портрет.

– Я тогда пробовал до Сапсанчука добраться, – Глумский размял в труху незажженную цигарку. – Охрана бешеная. Я, раненый, два дня в лесу лежал. Решил выжить. – Он вдруг спросил резко: – Чего еще хотел спросить?

Иван отвернул край пилотки, где лежали пучки шерсти, подобранные с места, где висел Штебленок.

– Чья лошадь? Здешняя или чужая? Вроде бурая.

Глумский подошел к окну. Рассматривал пучки и на свету, и против света.

– Не бурая. Буро-чалая. С проседью. А проседь бывает или от масти, или от возрасту. Здесь и такой есть волос, и такой. Старая лошадка. Этот колер только у одной кобылы.

– Чьей?

– Помощника твоего, Попеленко.

– Не может быть.

– «Не может быть»! Ты много у нас узнаешь, чего не может быть.

В разгар дня телега с сеном двигалась по песку, вдоль леса. Попеленко себя не утруждал, сена навалил малую копицу, даже веревками не перетягивал: собою придавил. Лежал наверху, глядя в небо и напевая бесконечную чумацкую песню.

Лебедка с обычной ленцой месила песок.

– Попеленко! – закричал Иван, увидев удаляющийся воз. – Попеленко!

Ястребок не слышал: голова глубоко ушла в сено. Не дождавшись ответа, лейтенант выстрелил из своего «вальтера» в воздух. Кобыла шарахнулась, а ястребок тут же скатился с сена, стукнувшись о дорогу пятой точкой. Сел.

– Шо с вами, товарищ командир? Я куприк отбил. Не могли по-людски крикнуть: «Попеленко, треба побалакать!»

– Давай побалакаем! Помнишь день, когда Штебленок исчез?

– Ну шо ж я, дурной? То ж был важный момент, – протянул ястребок, стараясь угадать, к чему клонит лейтенант.

– Ты в тот день с Глумским в его бричке сидел. А кому свою лошадь отдал?

– Никому! Казенная животная!

– А если без брехни?

– Вечно люди сплотируют мою доброту, – заявил вдруг ястребок. – А потом доносничают.

– Кто брал лошадь?

– Варюся попросила, – вздохнул Попеленко. – У ней сено накошено было, а в селе забойщик гостювал, Климарь, так его послала. А я вошел в положение: работа чижолая, а он здоровый!

– Чего Климарь «гостювал» тут? У кого?

– У кого не знаю. Он пришел-ушел. Забойщик бродячий. Но майстер! А свинью у Крота забивал.

– Где Климарь живет?

– Та кто знает? Говорю: бродячий.

– Ты, конечно, бесплатно кобылу давал, по доброте?

– По доброте, но за гроши. Казенная животная, а жрет, як частная.

Ястребок, охая, поднялся, взял Лебедку под уздцы.

– А шо у вас, товарищ лейтенант, такой интерес до лошади?

Уставшая лошадь, но не попеленковская буро-чалая, а темная в подпалинах, катила по лесной дороге старую бричку. Ездока видно не было. Только нога в латаном ботинке, выставленная за борт, покачивалась в такт движению. Узда свисала с морды кобылы вместе с нахрапником и удилами. Лошадь увидела в стороне поляну, пошла туда. Заметила воду в колеях. Стала пить. Потянулась к зелени. Человек в кузове этому не мешал. Рука, вся в резаных ранах и крови, свисала безвольно…

Вечер обволакивал село. Иван постучался в дверь.

– Открыто, – раздался певучий голос Варвары. – Я ж говорила, для тебя замков нема.

Варя встретила лейтенанта, не отрываясь от швейной машины:

– Рано пришел. Хотела обнову показать.

Иван встал посреди горницы.

– Шой-то ты сурьезный. Як Сидор Панасыч, царствие ему небесное.

Она, встав, прикинула обнову. Недошитая юбка, заколотая булавками, открыла бедро. На Варе была домашняя сорочка-кошуля, с широким вырезом, которую удерживала на плечах тонкая тесемка.

– Варя, вот ты у Попеленко кобылу брала…

– А шо делать? – Варя держала в зубах булавки и кокетливо шепелявила. – Лошади все казенные. Нам объясняли, шо лошадь теперь «средство производства». Не розумею, Ваня, чего лошадь производит, кроме навозу?

– Так, значит, брала. И посылала Климаря за сеном?

– От люди. Доложили. Завистники! Шо, наемный труд? Посылала. Я надрываться не желаю, как наши сельские бабы. В тридцать годков старухи!

– Что Климарь за человек? Откуда взялся?

– Тут треба его мамку спрашивать. Закончил вопросы, Иван Николаевич?

– Значит, привез Климарь свежее сено?

– Привез. Желаете сверить? Идем!

Пошла в одной рубахе. Во дворе Мокеевна убирала вилами навоз.

– Иди до дому, Мокевна! – сказала Варюся. – На вечерню дойку приходи. Через часок-другой. Дай-ка одеялко с веревки.

– Соромница, – сказала с восхищением Мокеевна, провожая взглядом хозяйку и гостя. – Рубаха ниже титек. Так есть шо показать! Ой, красивая пара! Своего щастя не было, так хоть подивиться на чужое.

Скрипучая дверь клуни пропустила их внутрь. Взбитое свежее сено толстым слоем покрывало земляной пол. И настил, куда вела лестница, был полон. Сладко пахло сухим разнотравьем. Казалось, запах исходит от Вари.

– Как, Иван Николаевич, сверху будете проверку делать чи снизу?

Дверь клуни, скрипя, закрылась от собственного наклона. Засветились щели.

– Темно! – сказал лейтенант.

– А вы шо ж, Иван Николаевич, свежее сено по запаху не чуете?

Она бросила одеяло на сено и толкнула Ивана. Со смехом упала рядом.

Мокеевна во дворе замерла с вилами в руке. Прислушивалась.

– Погоди, – он встал. – Я по делу.

– А лежа нельзя говорить? Удобней.

– Как ты познакомилась с Климарем?

– Ты шо, Ваня? Себя не ценишь! Сдался мне бугай старый!

Она ухватила Ивана за ноги. Он пробовал удержаться, но упал, поглядев сверху на Варюсю. Рубашка ее, с легкомысленной тесемочкой, совсем сползла.

– Ну, Ваня, проверяй, шо хочешь! – она стащила с него гимнастерку. – На сено не скатись, уколешься. От так. Ну, и ремень у тебя тугой!

Ее смех превратился в прерывистое дыхание.

– Ой, девка, – уже у калитки вздохнула Мокеевна. – Кровать шире луга, а ей сеновал давай!

Покрутила головой и пошла, вспоминая что-то свое, давнее.

Уже в сумерках лошадь, наконец, выкатила бричку на дорогу. Нога все так же торчала за бортом. Лошадь брела медленно и устало, но все же обогнала Гната, шагавшего к селу с тяжелым мешком на спине. Дурень остановился, вытянулся, напевая бесконечную песню. Нелепо улыбаясь, отдал честь ботинку в бричке.

Обеспокоенный стуком копыт, Маляс выглянул из-за плетня. Увидел бричку, въехавшую в село. Небо сеяло бледненький свет.

– Ну шо там? – прибежала к нему Малясиха.

– Та убили, – говорит он. – Ты не гляди. Кровь!

– Кого убили?

– Не нашего!

Лошадь, остановившись у двора Малясов, ощипывала ветку над плетнем.