Иван шел позади всех, глядя понуро. Провода пощупал, осмотрел. От электроузла остались щиты и обрезки силовых кабелей, висящие, как змеи. Колыхалась паутина.

Вошли в каземат с амбразурами, из них открывался вид на туманную долину.

В нише были сколочены двухэтажные нары, накрытые где солдатскими, а где лоскутными, крестьянскими, одеялами. Иван пощупал постели. Коснулся чайника на печурке, сложенной из битых кирпичей. Достал из-под кровати какое-то странное переплетение из лозы и реек. Провел рукой по стираным рыжим бинтам на стойке нар. Посмотрел в алюминиевую кружку.

В углу стояла бочка. Висел деревянный ковш. Внизу, в луже, плавал окурок.

– Зачем этот укрепрайон строили? – спросил Полтавец. – Среди леса?

– На флангах болота, а здесь водораздел, – ответил Гупан. – Проход! Тут же близко старая граница проходила, забыл?

– Чего забывать? Я родом с Оренбурга. У нас в степу границ нет.

В амбразуре появилось лицо Кириченко. Он свесился головой вниз.

– Ушли. Тут вроде три выхода.

Лейтенант подобрал грязную тряпку, которой вытирали лужу, выжал. Тряпка была странная, со шнуровкой. Сорвал с кровати простыню, завернул тряпку, положил в сидор. Гупан посмотрел на него вопросительно.

– Кетлик, – сказал Иван. – Вроде женской жилетки.

– Во, специалист по бабским тряпкам, – сказал Данилка.

На полу, под столом, была миска. Рядом лежала кость. Иван тронул ее сапогом. Ничего не сказал. Зато стол его заинтересовал. Не стол это был, а верстак. У тисков валялись всякие металлические заготовки. Иван подержал в руках несколько обрезанных гильз, похожих на стаканы. Вставил малую гильзу в бо́льшую. Вошло почти без зазоров. Пошарил, отыскал на столе круглую тонкую шашечку. Она тоже хорошо входила в большую гильзу. Шашечку сунул в карман. Пальцем потрогал кучку золотистой пыли на столе… Задумался.

Вышли из той же двери.

– Ну, что скажешь? – спросил Гупан у лейтенанта.

– Что говорить? Сорвал операцию.

– Что ты увидел?

– Зачем вам мое мнение?

– Самолюбие спрячь. Ты стоял, думал. О чем?

– Обо всем.

– А по порядку?

– Ну… Их, похоже, семеро. Думаю, есть восьмой: у входа кучка окурков, ворох сена, видно, место караульного. Были раненые: старые бинты… шина из лозы и реек. Ну… была женщина: а то откуда кетлик? Постели чистые, остатки еды, в кружке следы молока. Уж коров-то они не держат. Значит, связь с местными. Постоянная, частая: молоко пили свежее, не кисляк. Свинцовые и медные провода обрезали. Зачем? Пункта сбора лома цветных металлов в лесу нет. Еще: у них собака. Крупная. Может быть, та, которую заметил Штебленок и насторожился. Знал чья.

– Неплохо, – сказал Гупан. – А что ты там с гильзами возился?

– Гильзы обрезаны. «Пятьдесят седьмая» идеально входит в «семьдесят шестую». Думаю, кто-то мастерит прыгающую мину. В следующий раз к ним так просто не подойти.

– Гильзы обрезают, когда плошки делают, для освещения, – сказал подошедший Данилка. – «Профессор»!

Иван не обратил внимания на очередную издевку. Достал шашечку.

– Вот, склеено по шаблончику из пороха. Вышибной заряд. Взрыватель может быть любой, хоть запал…

Гупан внимательно посмотрел на лейтенанта. Повторил:

– Неплохо. Все?

– Мастеровитый у них кто-то. Инструмент ценит, значит, не успокоится.

– Это откуда узнал?

– На столе стружки и латунная пыль. А пилы по металлу нет. Вообще никакой инструмент не оставлен. Успели унести. Значит, ценили.

– И что ты предлагаешь?

– Не дать им сюда вернуться. Засаду! А то натворят дел.

– Нам срочно обратно, – сказал Гупан. – Банда Шершня прорывается. Двести штыков. Им городские склады нужны.

Тронулись в обратный путь. Все были хмуры.

– И нас не будет, и ты уезжаешь, – сказал Гупан. – Эх, лейтенант!

Он все вздыхал, сбив кубанку на лоб, чесал затылок. Потом вдруг остановился. Ястребкам махнул: идите, оставьте нас!

– Ну, так что? – спросил. – Что, лейтенант, а?

Ответа дождался не сразу. Слышно было, как сапоги ястребков мяли траву. Позвякивала амуниция. Потом все стихло.

– Ладно, – сказал Иван. – Согласен. Все меня подталкиваете, да? Укоряете! – И почти крикнул с отчаянием: – Ну, согласен, согласен! Доконали!

– Да я ничего, – возразил Гупан. – Я же молчал!

– Так молчал, что вот здесь слышно, – постучал себя по груди Иван.

Солнце поднялось высоко. Хлопцы Гупана запрягали лошадей. Переговаривались вполголоса: «Ножку, ножку, Буян…» – «Ну, Черная…» – «Шворень смазал?» – «Дай диск сюда…»

Осторожные селяне выглядывали из своих дворов, опасаясь начальства.

Среди двора лежал гроб. Попеленко стоял возле него, словно в карауле. Показывал ревностную службу.

– Штебленка похоронишь здесь, – сказал Гупан лейтенанту. – В райцентре у него никого.

– И здесь никого.

– А ты? Придешь иногда…

– Что, Митрофаныч, увербовал внука и деру даешь? – Серафима, появилась на крыльце с ведром и мокрой тряпкой. – Чтоб тебя дрючком перетянуло!

Гупан только поморщился. Положил на жесть гроба потрепанную книжку:

– Еще. «Уголовный кодекс». Пригодится. Тут про все законы.

– Какие у нас законы?

– Пока никакие…

– В партизанах был товарищ: «Подай, бабуся, хлебца». А зараз начальник, галифе широченные начепил: три зада влезут, – продолжала Серафима.

– Ну, бабка, чистый спирт на перце, – заметил Полтавец.

Но Серафима отмахнулась от него тряпкой:

– Холуев развел, слова не сказать! Салтаном заделался! Раньше до народу был простой.

Майор хекнул с досады. Достал из планшета листик бумаги, немецкое «вечное перо» с изображением голой девицы. Бумагу положил на планшет:

– Тебя как по отчеству?

– Бумаги пишет. Небось, на бумаге всех бандюг переловил! – не унималась бабка.

– Черт, – Гупан смял бумагу, вытащил чистую. – Последняя. Так как тебя?

– Николаевич…

– «…Николаевичу, – Гупан наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться. – Является… истребительного батальона… С правом… При сопротивлении право применять…»

С крыльца между тем лилось:

– Соловьем пел, а теперь петухом кукарекаешь. Як же! Добился! Раненого уговорил! Теперь начальству треба накукарекать про достижения!

Гупан, торопясь, небрежно расписался, быстренько достал из кармана печать, подышал на нее и прижал к бумаге. Отдал документ, сказал:

– Последнее. Хочешь раскусить человека, узнай, что делал при немцах!

– Оружиев на тебе, Митрофаныч, як репейника на бродячей собаке, а толку? Приехал – уехал, показался – напугал!

Гупан впрыгнул в бричку:

– Ну, Глухары! У здешних баб не языки, а «маузеры»! До войны депутаты сюда не ездили отчитываться, боялись. Погоняй!

Конный поезд быстро удалялся по улице.

– С военкоматом все улажу! – донесся крик Гупана.

– Ну шо, добился своего? – напустилась Серафима на внука. – С фронту погнали, так ты до себя фронт привел? Приехал, як петух ощипанный и ще сам в кипяток лезешь!

Но Иван к характеру бабки был привычен. Достал из сидора кетлик.

– Это надо отстирать хорошенько.

– Разрешите итить? – Серафима, отдав честь, по-солдатски сделала босыми ногами поворот «кругом».

– Значит, товарищ лейтенант, вы мой командир? – несмело приблизился Попеленко. – Слава богу! А то ж мне была ответственность!

– Ответственность остается. Начинается другая жизнь, Попеленко!

– А я на лекции слухав, шо другой жизни не бывает. Ще до войны постановили.

…Серафима кланялась в своем закутке, присмиревшая вдруг и шмыгающая носом:

– Спасибо, Матка Бозка, Заступница, оставила онука. Токо не просила я, шоб с огня в полымя. Глупая я баба! И то сказать, Милосердная, який у тебя выбор? Кругом война. Не ты ж ее задумала! Спаси и сохрани его посеред беды.