Бабка застегнула пуговицы на ватнике. Иван стоял как деревянный.

– Иди до Глумского, он тебя шукал. Там дела! А я тут с невесткой!

Как только захлопнулась дверь, она обняла Тосю, села с ней, как закадычная подружка, на лавку:

– Ты, голубка, не волнуйся. Зараз он трошки еще зачарованный, Иван. Ты ж пойми, он до тебя с полной душевностью, понимает все твое злосчастие. А мужики одной душевностью не любят, то як обед без хлеба. – Зашептала: – Як кровать вас соединит, он счаруется обратно, до тебя. Мой дед уж какой гуляка был, двенадцать разов сватался, а гулять гулял. А после, – она зашептала совсем тихо, – прилепился, як банный лист! Иван весь в него! А Варя, да, поет красиво, так и эти, патефоны, поют!

Иван нашел председателя в его дворе, у сарая. Глумский взнуздывал Справного, присоединял корду.

– Застоялся, – он похлопал ладонью по лоснящейся скуле жеребца. – Забыли тебя, забыли, Справный. – Вдруг обернулся: – Прогавкали Семеренкова?

Лейтенант вслушивался: голос на мгновение примолк. Иван ждал. Держал этот голос его, как коня на корде. Снова песня разгорелась, словно костер, взлетела до неба.

– Иван! – крикнул Глумский. – Что скажешь? Похоже, будет у нас война. Может, угнать Справного на хутора, дальше от беды?

Он с трудом удерживал жеребца. Конь косил глазом, дергал голову, храпел. Председатель усмехнулся:

– Тебя тоже на корде надо бы погонять, а то на жеребца моего похож. Спрашиваю, угнать Справного или нет?

– А людей тоже угоните? – разозлился насмешкой Глумского Иван.

Глумский вздохнул. Хочешь – не хочешь, а вслушаешься.

Песня Варюси стелилась по селу, и не было такого уголка, куда б она не залетела.

– Да, оно, конечно, – пробормотал Глумский. – Если б не война, пела бы в Киеве у самого Гриши Веревки. Спивачка, ничего не скажешь!

– Семеренков им ничего не скажет, – сказал Иван, стараясь сбросить с себя состояние, которое Серафима называла зачарованностью. – Нечего ему сказать, кроме правды. Но не поверят! Значит, за Тосей придут.

– Иван, ты во сне говоришь? Ничего не разумею.

– Они ночью сюда придут, – сказал Иван.

Теперь голос полон надрыва и жалобы.

– Конечно, пулемет может много, – говорит Иван. – Но на открытом пространстве.

Он наклонился. Вокруг летней печи Глумского валялась щепа, обрезки досок. Угольком Иван нарисовал на доске две линии – улицу. Крестиком обозначил свою позицию, стрелочками – концы улицы, где могут появиться бандиты, и, по сторонам, штрихами – огороды, сады, зелень.

– Вот улица… здесь пулемет. Они могут появиться отсюда или отсюда. Наткнувшись на огонь, постараются зайти с флангов, с огородов, садов. Подберутся: я не увижу!

Проходящая с гулянки Малашкина компания приникла к тыну.

– Харитоныч! Жеребца дай покататься! – кричала Орина.

– Может, он тут всем породу улучшит, Харитоныч! – разъяснила Галка.

– Та ну, – протянула меланхоличная Софа, выплевывая лузгу.

– Ты бы лейтенанта пустил по кругу, как своего коника. По всему селу. А то чего у коней преимущество?

– А ну пошли! – Председатель раскрутил кнут. – Щас по задницам! Хоть пожар, а им хиханьки!

Девчата в притворном страхе убежали.

– Ой, девки! – вздохнул Глумский. – И голоса хорошие, пока не женишься. Я вот после войны тоже, знаешь… Хочешь – не хочешь, а придется!

– Председатель! Теперь ты не о том! – закричал Иван, сунув дощечку с планом Глумскому под нос. – Ты понял? Без флангов – убьют меня. Фланги!

Гулянка опустела совсем. Столы были разобраны. Оставался лишь вкопанный на участке постоянно. За ним и сидела Варя, размышляя о своем.

Валерик, сняв тельняшку, умывался неподалеку у дома. Спешил, поглядывал на Варю. Кривендиха сливала из ковша. На летней печи парило ведро. На чугунной конфорке лежала плойка – для завивки. Автомат был прислонен к стволу дерева.

Иван ждал, когда уйдет Кривендиха. Но она, схватив зеркало, подставила его морячку, как только тот взял плойку.

– Флот должен иметь облик, – сказал Валерик.

Но, увы, плойкой не удавалось ухватить обедневшую после суровых морских ветров шевелюру.

– Кондратовна, к вам в хату курка забежала, – сказал Иван.

Кривендиха ойкнула, сунула Ивану зеркало и бросилась в дом. Но моряк решил дело просто: поплевал на ладони и пригладил голову.

– Нам фасоны ни к чему, – он надел тельник и растянул фланельку, чтобы синие полосы глядели во всю ширь.

– Валерик, ночью небольшой бой намечается. Бандиты хотят забраться. Ты, конечно, присоединяешься?

– Не, уже повоевал сегодня. Если не вернусь, на флоте запишут в дезертиры. Мне позор, а мать без пенсии. И вообще, по неписаному закону, моряки должны погибать в море. Зашили в парусину – и за борт. Культурно!

Он потер ладони о свежевыбеленную стенку хаты, примазал побитые скулы. Взял у Ивана зеркало и окончательно осмотрел себя.

– Слушай, я к Варе загляну в гости, тебе это ничего?

– Твое дело. Только «сударева» верни, – сказал лейтенант.

– Может, оставишь? Мне автомат как-то к лицу.

– К лицу был бы чуб, – сказал Иван.

Морячок рассмеялся, поцокал языком: мол, ревнуешь все-таки.

– Ладно, – сказал он. – Да и несерьезный для меня! Легенький! Для моряка основной бой – рукопашная. Тут нужно серьезное оружие!

Он отдал ППС, но вздохнул, глядя вслед Ивану.

Попеленко стягивал проволокой треснувшую оглоблю. Ивана слушал с тоской и скорбью.

– У нас, считай, четыре фланга, – объяснял Иван, держа все ту же дощечку. – Могут с того огорода, с того сада, а могут сзади, под тыном.

– Та могут, понятное дело, не дураки, – согласился Попеленко.

– Гляди внимательно! Твой фланг левый, – указал Иван. – Левый – это сторона, где хата Кривендихи. У нее за сараем поленница, там спрячешься.

– А правый фланг у нас будет? – спросил ястребок.

– Там Глумский, тебя не касается.

– А если они с того конца зайдут, то правый фланг у меня будет левый?

– Не путайся! Держись стороны Кривендихи. Твое место поленница. Автомат вместо карабина дать? – Иван указал на «сударева» за плечом.

– Я привык до своего карабина. А шо, Валерика не будет?

– Ты карабин свой пристрелял хоть? – отвел тему Иван.

– А як же! Если в консерву на заборе, то правее на пядень, и сшибаю!

– А если в противника?

– Нас учили, шоб целиться в пупок: може, хоть куды, да попадешь.

– Тогда готовься.

– Сильно взяли вожжи, товарищ командир. Ни днем поспать, ни ночью поесть, – простонал Попеленко. – Это шо у вас, такая военная тахтика?

Ночь надвигалась, и отсрочить ее было нельзя.

Валерик провожал Варю, поддерживая под локоток. Поднялись на крыльцо.

– И вот, знаете, Варя, боцман, послюнив палец, дает прогноз: ветер четыре, зюйд-зюйд-ост. Тут я выражаю ему резкий компромисс!

Варюся открыла дверь, Валерик, продолжая рассказывать, хотел пройти следом.

– И, точно, нахмарилось на норд-норд-вест, и, представьте себе…

Но дверь закрылась, едва не ударив Валерика по носу, щелкнула задвижка. Морячок дернул ручку. Еще раз дернул. Вздохнул и сел на ступеньку. Уже легли вечерние тени.

Глумский и лейтенант продумывали детали диспозиции. Прислушались. Мужской голос, фальшивя, выводил какую-то сложную мелодию. Трудно было разобрать слова.