— До чего хороша! — ошалело выдохнул умный мальчик.

— Да... Действительно. Девушка, — высокомерно ответила Юлька. — Между прочим, намного меня моложе... Хорошенькая... Но в ней чего-то недостает... Она похожа на ветку дерева или цветок.

— Много ты понимаешь!

Сделалось тихо. И вдруг Юлька, вздохнув, сказала решительно:

— Я хочу у тебя спросить... Ответь по-товарищески. Только правду!.. А я какая?

— Ты? Ничего себе. Симпатичная.

— Скажи, пожалуйста... только правду!.. А если б ты встретил меня на улице, ты бы за мной побежал к автобусу?

— Возможно... Это зависит от настроения.

Помолчали.

— А знаешь, — сказала она, — чего я больше всего на свете хочу?.. Горячего чаю.

— Что ж!.. А я, например, сегодня даже не пообедал.

— Идем! Мы очень близко от нашего дома. Ну? Не валяй дурака! Идем! — И подумав: — Ладно, я, может быть, тебе подарю перевод Рильке.

— ...Ну, а что ты скажешь им про меня?

— Кому?

— А твоим?

— А что, ты считаешь, я им должна сказать?.. Я скажу, что ты... А как, между прочим, тебя зовут?

— Толя... А тебя?

— Юлька... Так вот, я скажу, что у тебя от купанья сильно озябли ноги. И что ты пришел потому, что тебе захотелось чаю.

Когда они поднялись от реки, в глаза ударило вечернее солнце, но дальше стоял темный лес, видно было реку со стелющимся над нею редким туманом. Далеко за полем уже мелькали зажегшиеся огни.

Они шли по корням и упругим тропинкам. Юлька, шагавшая впереди, наклонялась от веток. Потом сбежала в разлужье и остановилась на границе тени в блеске низкого солнца. Небо все еще было светлое, как чай с молоком.

Они шли и размахивали руками. Он отпустил ее руку. Рука у Юльки осиротела.

— Вот наша калитка. Третья от дороги.

В саду на скамейке сидела мама и щурясь смотрела на клумбу, которую недавно полила тетя Вера.

— Заходите, — увидев их и вежливо улыбаясь, сказала мама.

Толя оцепенел от застенчивости. Потом, придя в себя, он зачем-то вытянулся по-военному... И вдруг гаркнул не идущим к делу громовым голосом:

— Анатолий! Кононенко!

После чего, подумав, выбросил вперед негнущуюся ладонь.

— Вернихова, Евгения Васильевна, — пожимая негнущуюся ладонь, серьезно ответила мама.

А на террасе под лампой сидела бабушка и задумчиво штопала шерстяные рейтузы Юльки.

— Анатолий!.. Кононенко! — все тем же громовым голосом возвестил Толя.

— А как по отчеству, если позволите? — учтиво спросила закаленная жизнью бабушка и отложила в сторону недоштопанные рейтузы.

— Степанович, — сорвавшимся голосом, совершенно уже растерявшись, ответил Толя.

— Бабушка! Он не обедал! Я ему подогрею борщ.

— Зачем же? Ты уж, как водится, занимай гостя, а я, дружок, соберу поужинать. Время позднее. Ужинать всем пора.

Когда Юлька потом вспоминала про тот вечер, ей выделись светлый круг над столом, мошкара, кружившаяся, как пыль; и то, что из сада тянуло свежестью; и то, что мама изредка поглядывала на Толю с какой-то странной, доброй полуулыбкой.

Разве Юлька могла догадаться, что чувствует ее мама, глядя исподволь в это детское, растерянное лицо, полное скрытых сил жизни?.. А вдруг в улыбке матери были воспоминания о собственной юности?.. А вдруг — сострадание старшего за все те бури и грозы, которые ему еще предстоит пережить, грозы, которые и есть жизнь?..

Кстати, единственная из всех она догадалась, что Толя работает на шоколадной фабрике, потому что его одежда насквозь пропитана запахом шоколада. Когда мальчик ушел, она сказала об этом Юльке.

— Счастливец! Каждый день сколько хочешь ешь шоколаду.

— Заглядывайте почаще, убедительно вас прошу, — прощаясь, сказала бабушка. — Я поняла, нашей Юльке попросту недостает сверстников.

А мама этого не сказала.

— Рада была познакомиться, — величаво кивнула она, стараясь казаться ученой, солидной мамой. Но, пожимая Толину негнущуюся ладонь, бедняга не выдержала — прорвало! — улыбнулась все же своей веселой, насмешливой полуулыбкой.

Какой-то уж больно странный сон приснился нынче Юльке под утро... Сон. Но в этом сне, словно в сказках и настоящих снах, перемешались правда с неправдой. Были в нем такие слуховые и зрительные подробности, которые сочиняются только жизнью, самою жизнью.

Ей приснилось вот что.

Будто бы у калитки их дачи неожиданно остановилось такси. Водитель затормозил, и у спящей Юльки от предчувствия чего-то сильно-сильно забилось сердце.

Из такси вышел папа. В руке у папы был чемодан.

Он не спеша расплатился с водителем, тот развернулся и укатил, энергично разбрызгивая колесами грязь (всю ночь шел дождик).

Папа направился к дому характерным широким и мягким шагом. Он был в клетчатой кепке с начесом, в коротком пальто. Из-под кепки выбивались густые седые волосы. Отец едва приметно сутулился. Постарел.

— Папа приехал, — чуть слышно сказала Юлька.

Но мама ее услышала. Она уже сбегала с верхнего этажа в сад, стуча большими своими ногами по деревянным ступенькам лестницы так медленно, так отчетливо, будто колотящееся изо всех сил сердце. Выбежала навстречу папе, раскидав руки.

Остановившись, он ждал ее. Ждал, улыбаясь, поставив на землю свой чемодан.

Добежав, она с маху прижалась к его плечу, высокая, почти такая же высокая, как отец. И вдруг наклонила голову и заплакала.

Растроганный, он гладил ее по рыжеватым растрепавшимся волосам, говорил:

— Успокойся, Зяблик. Видишь? Вот. Я пришел... Где наша девчонка? Где Юлька, Зяблик? Ну, ну, поплакала, и довольно. Все хорошо.

На этом месте Юлька проснулась. Сон был такой отчетливый, что, встав, она побежала в сад искать следы от их ног на песчаных дорожках.

— Ты что-нибудь потеряла, детка? — спросила бабушка.

— Да, — ответила Юлька. — Я потеряла, я потеряла...

А через час на дачу пришел почтальон. Он принес телеграмму. Первую телеграмму в жизни, адресованную Юлии Дмитриевне Антонович, то есть Юльке лично. Юлька решила, что это от Толи. (Он обещал сегодня после утренней смены приехать к ним, но, должно быть, не смог и предупреждал.)

— Ой, бабушка, это мне... Не мешай, бабушка.

— От кого?.. Что? — спустившись в сад и тормоша Юльку, дрожащим голосом дознавалась мама. И, не дождавшись ответа, грубо вырвала телеграмму из Юлькиных рук.

Крик, короткий и страшный, огласил сад. Так не могла кричать ее мама. Так вообще не мог кричать человек. Разбросав руки, лежала она на песчаной дорожке и захлебывалась от крика.

— Мама!.. Мама!.. Он умер... Его больше нет, мама! — кричала мама.

Бабушка с тетей Верой, наклонившись, держали ее за плечи. Руки у тети Веры дрожали, лицо казалось растерянным, рот был полуоткрыт.

— Мама!.. Он умер. Его нет. Его больше нет...

— Он есть, дитя мое, — отвечала бабушка. — У тебя есть Юлька. Осталась Юлька... Женечка!.. Героиня наша! Наша кормилица!.. Гордость!.. Боже!.. Бедные, бедные мои дети.. Женя, у тебя от него дочь...

Лицо у мамы было искажено. Она смотрела на них безумными, невидящими глазами.

Тетя Вера и бабушка пытались ее поднять. Но она была высока, тяжела...

И вдруг распахнулась калитка. В раскрытой калитке стоял нарядно одетый Толя.

— Мальчик! — сказала бабушка. — У нас... у Юльки... отец!.. Помогите. Она обезумела... Она... О боже! Нет, нет, сюда... Здесь больше воздуха. На террасу... Верушка, скорей, валидол у меня на столе.