Герой доверчив, учтив, простодушен.

А понимает ли он теперь, когда прошло столько лет, что это значило — быть героем?

Думаю, о таких предметах он вовсе не размышлял и не размышляет. Он попросту носит звездочку.

Долг. Сражались, а если надобно — умирали. Дело такое. Нешуточное: фашизм.

Да он и об этом, пожалуй, не думает. Во всяком случае, не в таких торжественных выражениях. Глупое дело так рассуждать.

Воевали. Долг.

Сидит. Задумался...

Он (разъясняя):

— Штабных кораблей было двадцать пять, восемнадцать бронекатеров, двенадцать плотов — батарей, пятнадцать полуглиссеров. Армию, вернее, часть армии мы вели за собой на прицепах.

Я:

— На плотах?

Он:

— Да. Пожалуй, что на плотах... Во́ды в реках, понимаете ли, на наше счастье, весенние. Кое-где высоко стояла вода, несмотря на то, что шлюзы, как вам известно, противник, конечно, взорвал.

Одер? Ну да, для нас он был наподобие канала: по Одеру к Шпрее. Ведь Берлин — это Шпрее...

Воды — полые; берега — безлюдные, глянешь кругом — ни единого человека.

Я:

— А вы, если, конечно, можете, пожалуйста, поподробнее...

— Да я того... Я стараюсь. Чтоб поподробнее. Как было дело, так, стало быть, и докладываю... А вы записывайте, записывайте, чего ж.

Я:

— Ну хоть что-нибудь, пожалуйста, о природе!

Он:

— Э-эх. С моим удовольствием. Но, право же... Не знаю, чего сказать. Нам было не до природы. И все же, между прочим, уже зацветало на берегах. Конец апреля, начало мая. Для того чтобы очистить дорогу, приходилось бомбить каждый перекат на реке. Перекаты — в обломках. Мосты. Их, конечно, тоже взорвал противник. Смешно, но первыми прорвались к Берлину полуглиссеры. Команды на глиссерах всего ничего — по три человека (это если считать с капитаном). Но в деле они оказались весьма маневренными. Бывало, уже возвращаются, а мы по первому разу идем к Берлину. И... того... Поверите ли, наши матросы плакали, если на полуглиссере оказывался убитый матрос. Наши матросы становились во фронт и плакали. Извиняюсь, конечно.

Я (ледяным голосом):

— Где хоронили мертвых?

Он:

— На берегах рек. Не найти, должно быть, нынче этих могил.

Я:

 — Сколько рейсов примерно бывало за ночь?

— А множество рейсов. Кто их считал. В берегах Шпрее — дзоты, это само собой. Враг не дремал, стрелял из укрытий. По нас. А как же? Здания, лежащие близко от берега, тоже того... встречали нас шквальным огнем. Довольно-таки интенсивным, надо сказать.

Я:

— Можно ли считать, что основной задачей Днепровской флотилии была помощь армии? Подвоз солдат к Берлину?

Он:

— А как же! Именно так.

Я:

— Что вы видели, когда подходили к городу? Что чувствовали?

Он:

— А то, что надо кое-как поторапливаться.

Я:

— Можно ли полагать и верно ли это будет, что «содействие флота» при взятии Берлина исчерпывается высадкой армии в центре города? Что главные маневры флотилии разворачивались на реке?

Он:

— Пожалуй, что так.

Я:

— На Северном флоте тоже далеко не все принимали участие в морских операциях. Однако все воевали.

Он:

— А как же. Все воевали.

Я:

— Как жалко, что я не была ни на одном из плавтранспортов. Для того чтобы рассказать о маневрах «москитного» флота, нужно было вместе с вами войти в Берлин.

Он (удивленно):

— Да кто же это допустит, чтобы на военном транспорте — женщина? Это раз. А второе то, что там вовсе нечего было переводить. Переводить, как свистят снаряды, не надобно. Мы и так понимаем и понимали, что значит снаряд. Отчего же не понимать?

Я не умею и не хочу это говорить такими словами. Слов — много. Особенно в богатом русском языке. Но чувство, которое ведет мою руку, в этих строках.

Не умея быть хоть сколько-то военным писателем, я больше к тому, что сказано, не вернусь. Зачем?..

Каждый имеет право на исповедь, право взять в руку перо. Но не каждый вправе писать приказы.

Вот я их, стало быть, и не пишу. Я осмеливаюсь писать лишь скромную повесть о человеке.

Благословенна каждая могила безвестного; каждая ветка дерева над могилой безвестного; воды, вечно текущие — как жизнь, — в честь погибших воинов.

И нет за них возмездия, и нет им замены, и нет для них воскрешения, кроме как в дудочке пастуха, кроме как в вечных рождениях и вечных смертях. Кроме как в горечи моих слез (ничего не стоящих) и в старой моей тельняшке.

Люди!

Если можете, если в силах, простите друг друга в честь подвигов войны и не кричите, пожалуйста, друг на друга в память этих свершенных подвигов в очередях за малосольной селедкой.

Не здесь ли место этим строчкам? Должно быть, нет...

Но странице хозяйка я.

Флотилия расположилась у Одера. Неподалеку от Одера был медсанбат. Берлин находился от наших армий и флота всего лишь в тридцати километрах. Подтаскивая резервы, мы готовились к наступлению.

В районе Кюстрина была крепость.

Русские предложили противнику, укрывшемуся под защитой крепости, сдаться. Немцы не приняли предложения о капитуляции. Мы были вынуждены приступить к штурму.

Когда крепость была взята, немцы тут же выбросили белые флаги.

И на что, на что они их только не понавесили! На винтовки (носовые платки), на столбы посреди двора, на палочки, палки...

Все вокруг запестрело белыми тряпками. Полыхали по ветру простыни, прикрепленные к амбразурам крепостных стен.

Тем из немцев, кто уцелел и не в силах ходить, предложили добраться до нашего медсанбата (он находился на территории мельницы).

Начальник санбата, хирург, по званию майор, сказал персоналу:

— В данном конкретном случае я не имею права приказывать. Но помните, что мы медики. Пусть каждый действует так, как ему подсказывают личные убеждения и совесть.

Сестры ответили, что согласны потренироваться на ампутациях.

Начальник:

— Тренируются в первый раз на мертвых, а не на живых.

Он тоже был ранен. Всего три недели тому назад. Рана у него на ноге еще не вполне зажила.

Первым майор осмотрел молодого рыжего немца.

Ранение предплечья. Рана грязная. С отеками. Сгустки крови.

— Ампутация! — сказал врач. — В ране ткани одежды, кровь запеклась... Ранение не пулевое, осколочное. Если не примем меры, гангрена. Все.

Так он объяснил (через переводчика).

Раненый отвечал:

— Пусть я лучше умру, чем останусь без правой руки. Я рабочий. Без руки не смогу себя прокормить.

Хирург задумался.

— Хорошо. Подождем до завтра.

Раненому наложили асептическую повязку.

Пришло утро.

В операционной сняли повязку. За ночь рана порозовела. Ткань стала жизнеспособной.

— Рассечение. Обойдемся без ампутации, — сказал хирург. Так он объяснил (через переводчика).

И тут-то немец заплакал. Он зарыдал. И принялся целовать, рыдая, руки русского человека.

Этот врач высокого роста. Лицо у него спокойное. Волосы белокурые.

Прошла война. Врач демобилизовался, стал терапевтом. Однако в прошлом он был хирургом, был молод (лет двадцати пяти).

Лицо у врача полноватое. Брови светлые.

Военный в прошлом, он, как говорится, в свое время повидал виды.

...Руки, врача, как и прежде, большие, пухлые.