И вдруг ему почему-то вспомнилось, как была война. Он был с ребятами в эвакуации. И тут приехала его мама. Стояла и молча смотрела на Валеру через забор: «Отчего ты босенький? Где твои сандалии?» — так сказала мама. И он в ответ заорал: «Ма-ма!»

Ему было тогда два года, но он до сих пор помнил, как сильно обрадовался. Даже подумал, что вовсе это не мама. Что все это ему приснилось.

...Она сняла себе угол неподалеку от тех яслей, где жил ее сын — Валера, нанялась и стала работать в совхозном поле. (Это мама ему рассказывала потом.) А он помнит только воскресный день, когда они шли сквозь поле, сквозь ветер, под жарким солнцем.

«Ты не устал?» — наклонившись, спросила мама.

«Нет», — отвечал Валера.

«Хочешь, я тебя на руках понесу?..»

«Нет».

И вдруг он увидел огромное огородное чучело. Оно размахивало длинными рукавами и старой кепкой.

«Мама, он — страшный», — сказал Валера.

«Ничуть, — ответила мама. — Ведь он неживой, это — пугало, огородное чучело. Разве не понимаешь?»

Они шли. Вдалеке виднелась река, под ногами — пыль и цветы. Над цветами — разные бабочки. Ветер, солнце, рукава чучела — все это сплелось почему-то в воспоминание о счастье. А ведь война, война...

Крыши дальних домов — наличники у домов резные; бабочки, какой-то крошечный воробей или другая какая птица справляли свой праздник лета. Вокруг было лето, солнце, и запах травы, и еще какой-то особенный запах пыли. А впереди — нескончаемая дорога, а в конце дороги стояло небо.

Зажужжала муха, чирикнуло что-то над их головами. Все вместе — застывшая песня зноя и ветра.

«Какой ты худой», — остановившись, сказала мама и вдруг заплакала.

Он, ясное дело, не знал, как умер его отец и какое последнее слово вымолвил, умирая. Но Валера вдруг отшвырнул плед и спустил на пол босые ноги. В возбуждении от ночной бессонницы ему показалось — он слышит слова отца:

«Мама. Валера. Мама».

По странной ассоциации, в полусне ему вдруг привиделся Пека. Пека сидит рядом с ним в столовке, держит ложку и неохотно хлебает щи. Полненькое лицо ребенка выражает вину и робость. Что-то сжалось в сердце Валеры. Это «что-то», кажется, было любовью. «Что же, что же это такое, почему я вечно чувствую себя виноватым. За все... За все... За наш сборочный; за то, что у Пеки шальная мама, за то, что у мальчика виноватое выражение глаз... Они — дети... Я — отвечаю, я отвечаю...»

— Мы на рыбалку вместе пойдем! — вдруг громко сказал Валера и испугался звука своего голоса.

Вставать мне, что ли? Не то я смену просплю.

Вста-а-вать!.. Бодрей — веселей.

Вставать!

Мама сказала, что после концерта пойдет танцевать с Валерой. Они пойдут танцевать в Дом дружбы.

Было так страшно остаться на ночь совсем одному, в чужом доме, с чужими девушками, что Пека не пожелал поверить ей.

Когда-то очень-очень давно Пека болел ангиной, мама взяла его из детского сада. Он лежал в темной комнате, мама не ходила на концерты, плакала, громко сморкалась и часами орала что-то по телефону. Пеку тошнило от телефона, но он боялся маме сказать.

За лекарством, медом и молоком для Пеки ходила вниз Александра Алексеевна.

Мама сидела день и еще один возле своего Пеки. Она старалась читать, но то и дело бросала книгу. Говорила: «Не до того».

К ним в гости пришла однажды Эмилия Квяка.

— Неля! Моя бедняга! — сказала она.

И тут-то мама схватилась и громко-громко заплакала. Она сказала Квяке, «что у нее совершенно терпения нет».

Квяка ничего не ответила про терпенье. Она сняла у входа лохматую свою шубу, от которой пахло морозом, улицей, погрела немножко руки и подала Пеке толстенную книжку. Книжка была с картинками. Эмилия Квяка поблестела на Пеку рыжими, ласковыми глазами, сказала «Лапушка» и повернулась к маме.

А Пека заулыбался от радости. Он радовался подарку. Сперва он немножко глядел на Квяку, на ее красивое платье в горошину (Пека любил, когда к ним приходили гости!).. Потом он стал глядеть потихоньку, из-под бровей, на новую книжку. Книжка была ничего себе — очень даже прекрасная. Он что-то долго шептал над книгой, гладил картинки пальцами.

И вдруг Квяка сказала:

— Неля, какой же он у тебя тихоня!

— Все хороши, когда спят, — ответила мама, хотя Пека вовсе не спал. — Если б вы только знали, Квяка, как он умело меня изводит!

— Пека чудесный мальчик, он коткин сын. Верно, ты коткин сын? — спросила Эмилия Квяка.

Он ничего не ответил. Он застеснялся. Он покраснел.

Эмилия Квяка ушла, а Пека стал приставать к маме, чтоб она ему почитала.

Она немножечко почитала, немножечко рассказала про зайца. А потом: «Сил моих больше нет!» — надела шубу, сказала, что пойдет «прошвырнется малость по воздуху».

Как ему было страшно, что мама сейчас уйдет! Она уже возилась подле замка, когда Пека вскочил с кровати и босой побежал по холодному коридору за нею следом. Он вцепился в мамин подол, он стал причитать: «Мама!.. Мама!»

— Что ты сделал? Ты же опять простудишься! — всхлипнула мама, подняла Пеку, и они возвратились в комнату.

...И вот теперь он снова лежал в кровати уже раздетый, и мама сказала:

— Спи! (Но не спросила: «Накормлен, напоен, умыт?..» Просто: «Спи!» И все.)

Так она сказала, а сама надела нарядное платье, черное кружевное, без всякого воротника. А еще мама надела туфли нарядные, лакированные, а в это время в комнату постучал Валера.

Мама вышла (к Валере). И Пека понял, что мамы нет. Как тот раз, тихо плача, Пека вскочил с кровати и побежал за мамой, хлопая по полу голыми пятками.

Девушки заворчали под одеялами: «Ай да Нелька с ее ребенком! Воистину, что артисты».

В коридоре, увидев босого Пеку, Валера поднял его и прижал к себе, Пека энергично обвил его шею руками. (Время тратить не приходилось.)

— Ты, верно, хочешь меня задушить? — рассмеявшись, спросил Валера. — Нелька, давай одевай Пеку. Пека с нами пойдет.

— Нас не впустят из-за него! — в сердцах ответила мама.

— А ты притворишься, что итальянка, пришла с ребенком... Я, понимаешь, буду вертеться рядом, как переводчик.

И они все трое пошли в Дом дружбы.

Валера взял Пеку на руки, чтоб шагать быстрее. Вошли в Дом дружбы, и тут Валера, наклонившись, тихонечко попросил Пеку, чтоб тот молчал и по-русски не говорил. Пека молчал все время, Валера быстро и ловко раздел его.

На Пеке был матросский костюм, а на маме — ее нарядное платье. И все дяденьки, сколько только их было в клубе, принялись сейчас же оглядываться на маму.

— Пялят глаза, как «не́люди», не по-людски себя ведут! — тихо сказал Валера. А мама громко расхохоталась и обозвала Валеру Маврой.

Наверху, в Доме дружбы, был очень большой бильярд. А еще была стойка. А около этой стойки стояли дяденьки и пили вино. Женщина, которая разливала вино, была русская, рядом с ней стоял мальчик лет десяти.

Валера, мама и Пека подошли к стойке. Тетенька налила Пеке в стакан очень сладкого лимонаду и дала ему две конфеты. После этого Пека с Валерой и мамой медленно прошагали в зал.

В зале громко играл оркестр. Он играл танец. Но не успели Валера, мама и Пека переступить порог, как маму тут же принялись приглашать (должно быть, узнали, что мама танцовщица).

Кто бы видел, как красиво кружилась мама!.. Она танцевала и танцевала...

А Пека с Валерой сидели в кресле и потихонечку поджидали маму. Музыка играла так шибко, так хорошо. Но у Валеры было надутое выражение — почему-то он не любил оркестр. А Пека — любил. Он привык к оркестру.

Мама еще не успела сесть, как Валера спросил ее:

— В чем, собственно, дело?!

— Пошли!.. Потанцуем. Быстро! — улыбаясь сказала мама.

Он встал, как будто аршин проглотил, кивнул, позволил маме обнять себя.

Замолчала музыка. Оба они остановились на середине зала. И тут же кто-то подошел к маме и вытащил ее из рук у зазевавшегося Валеры. Ведь все они иностранцы, спросить ничего не могут: по-русски не говорят...