— Я не позволю ее опошлить! — сердито вскинулась Юлька. — Цветаева — не для механических кавалеров!.. Мама, мама, а можно, чтоб один из них — душа общества — умел подражать голосам птиц?

— Отчего же! Своя рука владыка, как говорится. Ну?.. Какую же мы установим песню?

— Валяй Высоцкого, — подумав, сказала Юлька.

— А суп какой? — выглядывая из кухонного окна, невнятно спросила бабушка. — Грибной изволите?.. Или, может, с фасолью? И чем хохотать без толку, начистили бы лучше картофелю. Право.

— Слушаю, ваше высочество, — отчеканила Юлька. — Мама? А знаешь что? Давай называть друг друга: ваше величество, ваше усачество...

— Ваше кусательство, — зевнув, подхватила мать. — Юлька, скажи, а ты помнишь немецкую сказку про Рюбецаля?.. Ведь я тебе рассказывала когда-то?.. Помнишь, как из петрушки, моркови и сельдерея изготовили человечков? Совершенно таких же, как настоящие. Таких же и все-таки не таких!.. Ни собственных чувств, ни самостоятельного мышления, ни смелости... ни живого отклика на человеческие несчастья... и радости... Тень человека — не человек!.. Картофельные сердца.

— Да, да... Я помню. Я навсегда запомнила, мама... А еще я помню, ты мне читала Андерсена... И наизусть рассказывала про медведя и зайца. А иногда ты вроде бы плакала. Или мне это все приснилось?..

...Из вихря давнего прошлого долетели как бы обрывки дальней мелодии.

...Темно. Юлька маленькая. Безграмотна. Лежит в кровати больная, а рядом мама. У мамы встревоженное лицо. Рука держит Юлькину руку. Пальцы Юльки вздрагивают. Нарочно! Они купаются в тепле дорогой знакомой руки. Вихри любви и света! Весь мир — это мама, мама...

— Ма-а-ма!

— Что, моя Герда, русалка моя бесхвостая, мой гадкий утенок? — усмехнувшись, сказала мама. И потихоньку вылезла из гамака. — Устала, однако... Пожалуй, пойду завалюсь спать.

— Мама!.. А когда ты работаешь... ты разговариваешь с собой или со своим прошлым?

— Нет. Я пою. И главным образом, понимаешь, из Пушкина... А? Как я немыслимо старомодна. Верно? Бедная моя девочка!

— Да будет тебе... Ты у меня молодец, мама. Только, пожалуйста, обещай, что больше не станешь петь! Я нынче так испугалась, так испугалась...

— А вот и буду! И буду тебя пугать... Потому что я Соловей-Разбойник... Кое-что, понимаешь ли, у меня не ладится. Тут и запоешь, и заговоришь, и закудахчешь, и залаешь... Да ладно уж!.. Знаешь что? Выбери-ка мне, а не кибернетическому человеку, хорошую певческую программу. Что-нибудь лирическое... Шуберта или Чайковского... Какой-нибудь славный романсик... А?

— Пой! Пой себе на здоровье! — сердито сказала Юлька. — Вы действительно нисколько не считаетесь ни с бабушкой, ни со мной... Пой. Верещи. Лай. Вытаскивай по ночам на балкон Мнемозину!..

— Кого?

— Мнемозину — богиню памяти! Вали!.. Добивай. Я больше не моргну глазом.

Лето выдалось жаркое и сухое.

Бабушка иногда останавливалась посреди сада, вскидывала седую голову и, заслонив глаза козырьком ладони, оповещала:

— Назревает дождичек.

Однако дождик не назревал. Он, как видно, недостаточно уважал бабушку.

Облака пролетали мимо. Посредине неба, как прежде, ярко и непочтительно пламенело солнце.

...У мамы наступил отпуск. Она никуда не поехала.

— Озверела. Работает, — говорила бабушка. — Во всем нужно чувство меры, а меры нет.

Свет в маминой комнате гас в пятом, а иногда и в шестом часу. Днем мама спала, — зашторив окно от солнца. Выходила к обеду и ужину рассеянная, утомленная.

— Где ты витаешь, Женя? — сердилась бабка. — Ты бы хоть супу-то с удовольствием похлебала. Можешь все же хоть за обедом с нами поговорить... Великий Павлов велел разряжаться. Или вы нынче не признаете Павлова? Наука вертится колесом. Может, Павлов вышел из моды и я отстала?

— Жара — нет терпения, — рассеянно отвечала на это мама, не подхватывая дискуссию о Павлове. — Я попозже вечером «разряжусь». Пойду на речку... А после купанья, пожалуй что, снизойду до вас.

Казалось, одну только тетю Веру не донимает жара. Свои тонкие волосенки она стала подкалывать бабкиной старой роговой шпилькой, вместо туфель на каблуках обувала белые тапки в сборку. Эти тапки сшил для нее ее друг, цирковой сапожник, тот, кто справлял легчайшую обувь канатоходцам.

Утром, в шестом часу, тетя Вера, старательно поливала из шланга грядки и огород. Иногда оказывались обильно политыми даже дорожки сада.

Когда вставало солнце, над сияющим миром взвивался острый, нежный запах травы.

Возвратившись с работы, тетя Вера не шла обедать: выпьет, бывало, нарзану, расстелет под тенью дерева бабкин плед...

— Эй вы, интеллекты!.. Нельзя ли немного потише? — сдвинув брови, воркующим своим голоском говорила она и засыпала. Тут же, мгновенно, словно куда-то проваливалась.

А к вечеру выводила из гаража машину.

— Где ты вчера была, тетя Верочка? — шепотом дознавалась Юлька.

— Да нигде, знаешь ли, особенно не была. Прошвырнулась во Внуково, посидели, попили кофе. Видны были огни... Зеленые. Самолетные. Побегут и взовьются в воздух, как летящие светляки. Не знаю, что со мной делается, когда я вижу летящее, отъезжающее. Мне бы стать негром, что ли, хорошим охотником, родиться где-нибудь на экваторе...

— Ну, а потом, тетя Вера?

— Потом?.. Москва. Люблю, признаться, Москву в те часы, когда начинает светать!.. Все вокруг, понимаешь, серое, одинокое... Когда мы проехали Красную площадь, мне захотелось выйти и в чем-то раскаяться, но все вокруг задавили мою красивую инициативу... А мне хочется, хочется встать на лобное место и в чем-то раскаяться. И всем поклониться в пояс! Всем... Тому, кто спит и не спит, и всем дежурным милиционерам... А какие стены Кремля в светлеющем небе, Юлька!.. Неописуемо! Солнца все нет и нет. И серо... И тихо... И сердце сжимается, до того это строго. И странно... Мне в такие минуты хочется погладить каждый камень и камешек. Да кто же даст?! Не дают, развернуться, Юлька!..

— Ну, а потом?

— Ах, да! Мы дернули по Зарядью... Куб «России», кое-где электричество, а рядом те старые-старые, перенесенные церковки, ну ты же знаешь, будто грибки.

— Что б я дала, чтобы хоть разок поехать с тобой на всю ночь! — мечтательно говорила Юлька.

— Не горюй... Я никуда не уеду нынче. Вернусь и кого-нибудь прихвачу с собой.

И она приезжала. И кого-нибудь с собою прихватывала. Шли купаться и брали Юльку.

Оставшись на ночь, как всегда, устраивались вповалку у обеденного стола на террасе.

— Никто из нас, разумеется, не коснется личной жизни другого... Это неделикатно, — вздыхала бабушка. — Но все же!.. Всему есть мера. А в данном... я бы сказала, конкретном случае меры нет!

Утром мама вставала сердитая и говорила:

— Дайте-ка мне, пожалуйста, книжку... Чего-нибудь поглупей... Для разрядки, что ли! Ты это что же, Юлька, всерьез увлеклась психологией? Влияние Груни?.. Привет профессору Жуку. Я не нашла у тебя на столе ни одного романа. С ума сойти!

На столике тети Веры по большей части оказывались стихи. И гадальные карты (откопала где-то карты мадемуазель Ленорман, гадалки, предсказавшей крушение Наполеона)... Книги к тете Вере забредали как бы случайно. Но отчего-то всегда хорошие. Из прозаиков она больше всего любила Трумэна Капоте.

— Мечется! — говорила бабка. — Мечется и никак не найдет покоя. Что-то в ней надломилось... Надломлена вера в душевный покой, в красоту чувств. Все пересмотрено, смятено, затоптано... Боже!.. Как сильно она любила!.. Женя!.. Ведь ты сестра, человек, мать... Задумалась бы, к чему это приведет... Хоть бы слово сказала ей!.. Хоть бы привезла кого-нибудь с кафедры... Солидного. Аспиранта, что ли... Вмешайся!.. Она доведет себя до туберкулеза.

— Не беспокойся, мама. Все со временем образуется. Вера влюбчива. Не теряй надежды. Возьми себя в руки и уповай.

— Уповай!.. Тебе хорошо смеяться. А мне не до смеху. Она мне дочь!