Но биса им не было никакого. Мама вышла, помахав котелком, — худенькая, высокая — самая красивая, самая, самая веселая и распрекрасная на земле мама.
Как только она ушла, Валера с Пекой смылись из зала.
— Так ты уверен? — тихо спросил Валера. — Так и сказала: «Я, в общем, того... аморэ Валеру Савельева»?.. И вот именно не вообще, а Валеру Савельева?
— Я же тебе сказал!
— Нет, погоди: «люблю» или «аморэ»?
— А моя мама и я — мы на всех языках умеем!
— Но если ты того, поднаврал, так будешь дело иметь со мной.
Они долго путались по освещенному коридору, и вот наконец Валера нашел кулисы.
В это время на сцене громко пел дяденька — очень красиво и очень громко... Жалко, не было времени, чтоб его послушать.
За кулисами — полумгла. Стоя на выходе, конферансье грозно нахмурился, увидев Валеру с Пекой.
— Не ребенок, репей! — сказал про Пеку конферансье.
Кулисы театра были для Пеки буднями. «А куда же его девать?.. На помойку, что ли?!»
Пека знал, что здесь пахнет особенно: старой пылью, словно повсюду она жила и даже носилась в воздухе; он знал про то, как легонько, едва приметно, сотрясаются декорации, если проходишь мимо... По ним как будто бы рябь бежит. Он знал, что где-то здесь артистические и там одевается его мама.
Когда Валера стукнул согнутым пальцем в двери уборной, оттуда послышался женский, не мамин голос: «Валяй входи».
Они распахнули дверь и увидели маму. Она уже разулась, стирала грим, но еще не сняла своего узкого иссиня-черного фрака. Оба они, Валера и Пека, кинулись к ней. И Пека опять заорал: «Мама!» А Валера не сказал ничего, только широко заулыбался, покраснел отчего-то и у всех на глазах принялся целовать маму. Он целовал ее в голову, в руки и в ее фрак. Он целовал ее, а все, кто были в уборной, весело хохотали:
— Ай да Тольятти! Не северные, а итальянские темпераменты!
Пеке, он сам не знал почему, вдруг сделалось очень стыдно. Пека вдруг рассердился на маму и низко опустил голову.
— Отстань! — хохоча, вместо «здравствуй» сказала Валерке мама. — Кто тебе передал?
— Мне все объяснил твой сын!
Она рассмеялась так заразительно, что вслед за нею все в уборной снова принялись хохотать. Не смеялся один только Пека, — стоял весь красный, злой и не поднимал глаз.
Они возвращались домой пешком. В одной руке Валера тащил футляр от маминой скрипки, а другой — поддерживал под руку Пекину маму. А мама держала Пеку. Пека хныкал, он сердился и не хотел спать.
Валера остался внизу, у двери в гостиницу. Мама поднялась наверх с футляром от скрипки и чемоданчиком. Она быстро раздела Пеку и положила его в постель.
— А ты скоро придешь? — расстроившись, спросил Пека.
— Когда надо, тогда и приду, — огрызнулась мама. — Ты сыт? Напоен? Ухожен? Спи!
Когда мама на цыпочках вышла из комнаты, уже погасили свет. Девушки крепко спали. Пеке даже слышалось в темноте их ровное, спокойное дыхание. Казалось, что под потолком летает огромная бабочка и все бьется большими мягкими крыльями о погасшую лампу.
Пека уснул. Он проснулся, когда возвратилась мама. Она, должно быть, очень долго гуляла, потому что колени у мамы были совсем холодные.
Они были холодные, и вся она была ледяная, и щеки, и нос.
Мама обняла Пеку, свернулась калачиком и натянула на ухо одеяло. Так они лежали во тьме, но оба не спали. Мама закрыла глаза, и ей вспомнилось вот что.
Пеке минуло четыре года, наступал его день рождения, а Валера был как раз в Ленинграде, в командировке. Они втроем отпраздновали Пекины именины.
Валера принес шоколадный торт. Она взяла большие четыре свечи и поставила их по краям торта.
— Как это забавно, что человеку только четыре года, — сказал Валера. — Что за возраст? Всего ничего. Когда человек — ребенок, — годы — свечи толстые и весомые, а потом они все тоньше и тоньше, словно все быстрее бегут года... Верно, Неля?
Она ответила:
— Я не знаю. Я о таком никогда не думала.
И вот теперь, лежа рядом со своим сыном, под одним одеялом, она вспомнила те четыре свечи, их пламя и то, как Валера погасил электрический свет вверху.
Они были втроем. Пламя свечей отражалось в глазах. Они пили чай и ели торт с кремом.
Неля крепко-крепко зажмурилась, и ей ни с того ни с сего привиделось, как Валера сидит на реке, у проруби (подледный лов). Пламя тех четырех свечей играет во льду, и лед становится голубым. Горят четыре свечи над прорубью. Лед припорошен снегом. Пламя четырех зажженных свечей бежит голубоватым светом по снегу и плавит снег. А Валера сидит, согнувшись, и держит удочку. Он ничего не видит.
Это сон такой, должно быть, приснился ей.
«Какие толстые свечи, — вдруг говорит Валера. — Когда человек маленький, каждый год весо́м».
Так говорит Валера и вытаскивает из проруби рыбу. Рыба трепещет в воздухе, и Валера рад.
— Родной мой, сыночек мой! Я тебя больше всех на свете люблю, — застонала мама.
А Пеке приснилось вот что.
Будто бы дяденька высокого роста играет что-то грустное-грустное на трубе. Играет красиво и хорошо. Стоит и держит трубу в руках. Лицо у дяденьки наклонено, подбородок большой, тяжелый. И вдруг этот дяденька принимается горько плакать. Он, как маленький, весь дрожит от слез. Он плачет и продолжает играть на своей трубе.
«Мама, что же это такое?»
«Это твой папа», — шепотом отвечает мама.
«А почему он плачет?»
«Он умер, а любит тебя, — едва дыша, говорит мама. — Больше жизни. И после жизни...»
...Уклад да услад.
Улетели филины
В малиновый закат.
Улетели филины,
Остался один,
Остался один на сучочке си-идеть...
— Нелька, ты ошалела? Да?.. Может, еще того... запляши давай посреди ночи!
5
А Валера тем временем шел сквозь город. Он метил сперва попасть на трамвай, но они с Нелей прогуляли нынче до того долго, что трамвай решил расплеваться с Валеркой и провалился в тартарары.
Одинокий фонарь над Валеркой раскачивался. Валера по-дурацки переступал с ноги на ногу на остановке, под фонарем. Он озяб, застыли руки и ноги: на дворе была осень, с ее ветрами.
Наконец бедняга сообразил, что может, пожалуй, эдак прождать всю ночь, — засунул руки поглубже в карманы и двинулся одиноко по темным тольяттским улицам.
Долог путь из «старого» в «новый» город. Накануне Валера почти не спал. Он был до того счастлив и так ошеломлен случившимся, что вроде бы задремал на ходу: как конь.
Во тьме, когда то и дело закрывались веки, ему виделся Нелькин профиль: странное детское выражение ее лица, слегка приоткрытые губы, ее взгляд из темноты улиц.
От ее жакетки будто пахло духами, а?.. Валера остановился, вытащил из кармана руку, понюхал. От руки легонько тянуло машинным маслом. Он решил, что его рука насквозь пропиталась Нелькиным запахом.
И вдруг как будто взметнулись по ветру концы ее шарфа. Валера остановился и обронил шляпу. Когда он поднял ее, поля шляпы были в свежей грязи.
«Черт знает что такое! А я-то думал, нынче первые заморозки, почему не схватилась грязь?» — спросил у себя Валера. И дошагал до своего дома, балансируя шляпой в вытянутой руке.
Едва сил у него хватило подняться вверх, на девятый этаж. Толкнув дверь, он вошел кое-как в ванную и обтер свою шляпу. «Вроде бы пахнет Нелькой! Я... я окончательно ошалел!»
Он разделся и лег, но не мог уснуть.
«Я обязан спать! Мне завтра вставать с первым светом» — так он себе говорил, но все ворочался и ворочался бессонно под пледом.
«Скоро прибудет контейнер с мебелью, что послала мама. Она догадается и пришлет, должно быть, теплое одеяло. Я бы хотел, чтоб приехала мама, хоть бы накоротко! Я — свинья. Я так редко пишу. Откуда ей знать, до чего я бываю занят? Да нет же, — странное дело, — она всегда и все знает на расстоянии... Не мама — дух!»
