Пека не хотел молока, но сказал «хорошо», чтобы угодить маме. Он пил молоко и заедал его кусочком печенья, а пока суд да дело, они летели, летели, летели к луне. Мама тихо запела:
Баюшки-баю.
Уклад да услад,
Улетели филины
В малиновый закат.
Улетели филины,
Остался один,
Остался один на сучочке сидеть.
— Нету, — говорит, — у меня силушки,
Я еще не филин, а филюшка.
Дальше этой рощи никуда не летал,
Чернее этой ночи ничего не видал...
Они летели, летели и прилетели. И купались с мамой в лунном озере — в таком, как было у них на даче. Он купался с черной собакой, которая хорошо плавала. Собака взяла у Пеки из рук пончик и съела его.
Пека:
— Тебе понравился пончик?
А мама:
— Пека, проснись! Пора.
Так сказала мама, и он сразу проснулся, и они с мамой спустились в ночь по той лестнице, которая немножко дрожала.
— Пека, не потеряй шарф, — попросила мама.
И оба зашагали скорей, скорей за тележкой, на которой лежали их чемоданы.
— Пека, давай побежим, — предложила мама.
И они побежали за этой тележкой и встали в очередь.
Встали и получили два чемодана и мамин футляр от скрипки.
— Пека, держись за мою жакетку, — молила мама. — Очень прошу, держись, а то потеряешься...
— В Тольятти, в Тольятти, кто едет в Тольятти?! — заорал какой-то дяденька с бородой.
— Мы едем в Тольятти, — живо сказала мама.
И они пошли в темноту, в ночь. И сели в машину. Там были еще пассажиры (и среди них бородатый дяденька).
Пека сидел на коленях у мамы. А в окне были ночь и поле, и никаких огней. Но вдруг они разгорались, редкие, большие, бежали навстречу машине... И все... Опять поле и снова ночь. А потом опять немножечко огоньков, но никаких звезд.
Улицы были темные и пустые. На ветру раскачивались белые фонари, только свету мало они давали: город все равно оставался темным. Он был влажным от дождика. Влажные и блестящие мостовые. А дома большущие. И в них пылали, горели окна.
— Гостиница «Волна», — сказала мама.
И шофер подвез их к маленькому забору.
Он подвез их к забору и вынул из багажника чемоданы и огромный футляр.
— Здоровая скрипка! — сказал шофер.
— Так задумано, — объяснила мама.
И вот они с Пекой стали звонить в чью-то дверь.
Это была дверь гостиницы.
6
— С ребенком, — заворчали в той комнате, куда она вошли. (Никто не любит, чтобы с ребенком.)
Здесь стояло четыре кровати и один большой стол. Кровати были разобраны, кроме той, к которой подошла мама.
— Здравствуйте, — сказала мама. И все ей сразу заулыбались. (Вокруг стола сидели три молодых девушки, а на столе карты.)
— Вы артистка? — спросила у мамы одна из них.
— Артистка, — сказала мама. И живо прошла к кровати, накрытой белым одеялом, стянула с Пеки шапку, пальто. Потом пошепталась с Пекой, и он сказал!
«Да».
В коридоре стояли девушки и курили. В уборной стояли девушки и мыли над раковиной чулки.
Вернувшись с Пекой назад, мама усадила его на стул и быстренько вынула ужин из той корзинки, что они прихватили с собой.
— Не мешкай, попрошу пооперативнее, мне некогда, — сердито сказала мама.
Но Пека хотел запивать колбасу, и вообще он понял, что его золотые часочки окончились, из мальчика он превратился в коня, мама будет ему говорить все время: «Не мешкай, Пека!»
Одна из девушек, которая разложила карты на самом углу стола, сказала:
— Вот вам чаек. Пожалуйста.
Мама быстренько сполоснула кружку и налила в кружку чаю. Чай был горький, но Пека не смел намекнуть. Он ел хлеб с колбасой и запивал горьким чаем.
— Вот тебе конфета, — сказала мама.
И он развернул конфету. Она была вся шоколадная и текла. Руки у Пеки стали коричневые.
— Началось! — сердито сказала мама. Намочила край вафельного полотенца в остатках чая и вытерла Пеке руки.
— Ты сыт? — спросила она. — Умыт? Накормлен? Напоен?.. Все. Давай закругляйся, спи.
И быстро раздела Пеку. Он лежал в кровати и притворялся, что крепко спит, но не спал. Он все видел: как мама сняла жакетку, взяла распялку, повесила ее в шкаф; как мама взяла волосяную щетку и быстренько причесалась.
Громкоговоритель пел серенаду Шуберта. Мама все бросила и закружилась по комнате, запрокинув голову и крепко закрыв глаза.
— Я влюблена, влюблена, девки!.. Я — помираю! Освежите меня яблоками![2]
— Яблок нету, — виновато сказали девушки. — Ты давай садись! И напейся чаю.
Он слышал, как мама сказала:
— А неправильно вы гадаете! — И девушки удивились. — Давайте-ка я, — предложила мама. — Я подожду актеров, они в двадцать пятой комнате. Как вы думаете, услышим?
— А как же! Им мимо нашей двери ходить — аккурат по этому коридору.
Мама и три девушки, притулившись друг к другу, сидели, склонивши головы, над уголком стола.
На столе были карты, графин, стакан и квадратное зеркало мамы.
Мама с девушками громко о чем-то шепталась, и казалось, что мама приехала сюда, в Тольятти, только для того, чтобы погадать девушкам.
— И бывают же, правда, люди такие простые, хорошие, — сказала самая молодая.
Она была толстая, вся в кудрях.
— ...Мы, понимаешь, матросами на пароходе. А через месяц закончится навигация. Что будем делать, в толк не возьмем!
— Ничего, — подперев кулаком щеку, сказала мама, — матрос — работа хорошая. Шутки? Все время по Волге, по Волге.
— Это верно, — сказали девушки, все объясняют нам, что работа хорошая...
И они продолжали шептаться с мамой.
— А я еще не решилась, — сказала старшая. — Мне рабочей на стройку. Учеником маляра. Я еще не сказала ни да, ни нет.
— А кем ты хотела? — спросила мама.
— Я? Секретаршей, что ли... В общем, кем-нибудь в канцелярию.
— Ты опухла! — сказала мама. — Когда выучишься на маляра — сможешь по вечерам прирабатывать. Живая копейка. И потом, на стройке — полно ребят... Познакомишься, влюбишься, выйдешь замуж.
— Этого добра здесь хватает! — вздыхая, сказали девушки.
— Да я ж не одна приехала, — заметила та, которая собиралась стать маляром. — Мы вместе приехали... Думали устроиться, получить квартиру... А он!..
Они шептались, шептались, а свет от лампы пронизывал графин, в котором вода. По столу, по белой скатерти бежали круги, как мелкие волны. Свет от лампы и свет от графина сливались, превращаясь в желтый поток.
Потом мама сказала Пеке, приложив губы к его щеке:
— Мое высочество — теплое, толстое, — так сказала мама и обняла Пеку. — Я тебя больше всех на свете люблю.
Мама обняла Пеку, который спал и сквозь сон сказал себе, что ему хорошо. Ему было так хорошо, что жалко было продолжать спать.
Лампа погасла. Теперь в комнату входил сквозь окошко свет от уличного фонаря.
Мама дышала ровно. Она чувствовала, должно быть, теплую близость Пеки. Дыхание ее ударялось о голую руку, которую мама согнула. Ей приснилось, что это дышит сурок, которого они однажды завели с Пекой. Невинное, теплое, кроткое дыхание сурка ударялось о мамину руку двумя отчетливыми резкими струйками. Это дышал не сурок, а хомяк, которого они однажды завели с Пекой. Хомяк был маленький. Не хомяк — хомячишка. Усики у него дрожали, глаза блестели, живот был пухлый. Хомяк был шустрый, любил умываться: он аккуратненько умывал свои крохотные розовые ладошки. Потом аккуратненько вымывал себе ногу: вытягивал ногу, вылизывал каждый розовый пальчик на одной ноге, на другой.
И все эти теплые дыхания смешивались. С улицы входил в комнату едва уловимый свет. И бились, бились в комнате молодые сердца, полные ожиданий, опасений, надежд.
