На пирсе стоит сутулый подросток в темном пальто и отцовской шапке, надвинутой до бровей. Не девчонка, а запятая на белой странице снега.

Маяк... Он уставился на нее огромным зеленым глазом!.. Над маяком, над Кирой, над студеным дыханием моря — властным, скрытым, печальным, глухим и страшным — большое небо, уже начавшее темнеть. В небе гуляют ветры. Угу-гу! — поет зюйд-вест у нее на зубах. Угу-гу! — улюлюкает норд, вздымая поземку. Угу-гу, — отвечает Кира, придерживая руками в Жанниных варежках отцовскую шапку.

— Гражданка, что вы тут делаете? Пройдемте. Без разговорчиков. Предъявите-ка документ!

— Чего орешь? Я, кажется, не глухая.

— Прекратим разговорчики. И попрошу не тыкать: я на посту.

Здравствуй, море! По твоим поэтическим берегам ведут прибывшую из Москвы Киру. На плече у солдата винтовка.

...Оконные стекла той будки, куда приводят московскую девушку, золотятся испариной. Сияет навстречу Кире яркая пасть времянки.

— Вот, — говорит Кира, — пожалуйста... Паспорт, пропуск, школьный диплом.

— Вы что ж, приезжая? Из Москвы? — нахмурившись, спрашивает конвоир.

— Нет. Француженка. Из Парижа! Отдай, же ву при, мой пропуск, я рассеянная, еще, чего доброго, потеряю... Привет, ребята! Дайте-ка закурить.

— Скажи, ты, делом, не чокнутая?

— Товарищ старшина! Пусть он извинится... Он меня обозвал чокнутой.

— Ну и что?

— А то, что он на посту! Он обязан соблюдать вежливость.

— Иванов, извинись. Скорей. И пусть она сматывается.

В караульную будку заглядывает офицер.

— В чем дело?.. Вы что?! Караульное помещение превратили в теплушку?

— Я проверял документы гражданки, — вытянувшись, рапортует солдат. — Она стояла на пирсе... Докладываю: документы в порядке. Сержант Сердюк.

— Ребята, — говорит Кира, — я приехала к солдату Костырику... Может, вы его знаете? Севка... Севка Костырик.

— Да нет... Не знаем...

— Мальчики! Как мне его найти?

— Обратитесь к начальству, гражданским можно и без доклада.

— Ни за что! Не пойду. Не буду я унижаться. Мы говорим на разных языках.

— Чудачка, да какое же тут унижение?.. А кем вы ему приходитесь? Сестрой, что ли?

— Эх вы, горе, а не детективы. Вы же только что смотрели мой паспорт... Я — Зиновьева, не Костырик, — значит, я не сестра... Я его сударушка.

— Ой лопну, ой здорова врать! Ты ж малолетняя.

— Ребята, тише... Сейчас явится офицер, и он будет прав.

— ...Ну знаете ли... Вы просто безграмотные, в моем паспорте ясно сказано — ровно семнадцать лет.

— Спектакль, ну прямо спектакль!.. Ты, делом, не киноартистка?

— С первого курса ВГИКа.

Ребята ошеломлены.

— Вот что я вам посоветую, — раздумчиво говорит сержант. — По воскресеньям мы ходим в кино. Видели клуб в центре города?.. Так вот: приходите-ка в воскресенье на первый сеанс — просидите все шесть!.. Так, пожалуй, будет самое верное дело.

— Спасибо! Большое спасибо!.. До воскресенья, мальчики.

Задумчиво шагает Кира к автобусу.

«...Это уже было со мной когда-то: и вечер, и этот снег, и орущие рыбаки...»

Одна — в огромном заиндевевшем царстве... Одна, одна!..

Все тесней и тесней обступает Киру остров с домами, в которых не закрывают на ночь дверей; с черепичными крышами, с трубами, из которых валит дымок...

Время пройдет, и, быть может, память об этих крышах, серых дымках и ветряных мельницах ей покажется счастьем?..

А вдруг это и было счастье?

...Взмахнула издалека, навстречу Кире, застывшими большими руками старая мельница, полоснула небо отчаянно и угрюмо.

За окнами автобуса густо и нежно засинел воздух... Из лесу тихо выходит ночь. По правую руку — дома, у забора — чьи-то салазки... Интересно, а где живет их местный тролль — Пек?

Сквозь морозные узоры на окнах просвечивает фонарь. Вспыхивают искры, прочитываются слюдяные горы... Свет в этом царстве смахивает на северное сиянье.

Погас фонарь. Мир льдов, мир холода стал еще шире, еще печальнее. Комнату пронизало резким серебряным светом: это взошла луна. Блеснула в упругом ее луче серебряная корона.

Кире слышится голосок: «Только влюбленный имеет право на звание человека».

— Лайна, почему на вашем острове живут феи?

— Наш остров умеет любить свое прошлое. Фея — это как лепные ростры на кораблях, вот почему у нас сохранились феи. Мы любим историю, ну а феи — не так ли? — это история...

— Как ты безграмотна, Лайна! Феи вовсе не принадлежность истории, они принадлежность сказок.

— ...Глупая! Сколько раз мне надо тебе повторять, что самолет — не больше как скромный ковер-самолет; что воздушный корабль «Восход-3» — создание волшебников... Между прочим, один из них был сильно в меня влюблен. Я была юной, юной... позорно юной. Ай-ай-ай, как я была молода... Как позорно я была молода!.. Скоро в Москве будет выставка с фотографиями Луны. Океан на Луне тот колдун наречет «Океаном Лайны». А если это название не утвердят в инстанциях, он назовет его «Океаном моей любимой»... Знаешь, Кира, что на землю острова Санамюндэ упал когда-то метеорит?!

— Треплешься, Лайна!

— Нет. Я — фея и не могу трепаться: треплются полотнища, волосы, паруса... Знаешь ли ты, что на острове Санамюндэ замечательные мореплаватели?.. Моряки, настоящий моряк — это мужество и воображение. Много раз мой отец совершал путешествия вокруг света на парусном бриге...

— Отец?! У тебя?

— А как же? Ничто в Галактике не умирает. На острове Санамюндэ — древнее море и древние камни. Это наши леса, наши мельницы!.. Мы воевали в Отечественную войну... Мы победили в Отечественной войне.

— Лайна, я гуляла вчера по вашему центральному парку, увидела памятник и осторожно смахнула снег той варежкой, что мне подарила Жанна.

— Да, да... Он был русским, этот солдат. И защищал наш остров. Он был так молод! Ему еще не минуло девятнадцати лет. На его могилу приезжала старуха мать. Из города Суздаля. Народ!.. Это много-много людей... Цепь людей — она длинная, как века. Девочка!.. Человеку дана одна-единственная сильная страсть. Не две. Солнце — печка нашей Галактики. Страсть у человека бывает одна-единственная, добрая, старая печка: Солнце. Когда солнце ложится спать, луна зажигает серебряную свечу в голубом подсвечнике. Свечение ее — красиво, но от лунного света не родятся другие жизни... Кира! Знаешь ли ты, что подлинная любовь не ведает самолюбия?!.

Снежные улицы рассекают широкие мостовые. На мостовых — ребята с салазками; пожилая женщина толкает какой-то стул. Под стулом — полозья. На сиденье стула картофель и мясо.

По обеим сторонам улицы — магазины и магазинчики: зеленная — на витрине картофель, брюква, морковь. Они выглядят так, как будто бы их умыли.

Вот маленькое, угловое зданьице, парадная дверь без крылечка, над дверью вывеска:

Кира толкает двери. В ответ раздается стеклянная музыка.

У притолоки — пожилой человек, инвалид Отечественной войны: безногий.

— Это вы часовщик?

— Да.

Лицо у него солидное, интеллигентное. На носу — пенсне, а его мастерская увешана удивительными часами. Откуда они пришли и как сохранились?!.

Вот часы — швейцарские. Бьет четверть... Выскакивает девушка в острой тирольской шапке; вслед за ней — юноша (тоже в тирольской шапке). Обнялись и поцеловались.

...Тик-так.

Принимается куковать кукушка: раз, два, три... Пять раз.

Вдоль стен висят десятки ручных часов: золотые, серебряные, большие и маленькие. Вот луковичные часы, величиной с ноготь. Неужели и это часы?!

— Что хочет барышня? — спрашивает часовщик.

— Починить часы, — говорит Кира. — Это мне отец подарил, когда я окончила школу... Но я их где-то ударила, и они остановились.