— И... и ты на самом деле решила им посочувствовать? Изобрести!

— А как же! — лихо ответила мать. — Нынче же вечером сяду и приступлю... Ты что же думаешь, это дело простое? Пожалуй, придется не раз пораскинуть мозгами.

— И ты... раскинешь?

— А как же, как же! Ведь это моя, так сказать, профессия — мозгами раскидывать. Дело доблести, дело чести... И великодушия, к которому меня призывает единственная и дорогая дочь.

По утрам тетя Вера ходила в кардиологический санаторий на физкультуру.

Однажды она явилась с зарядки и, хохоча, поведала бабушке свою обычную присказку: физкультурник выпрашивал у нее «телефончик и адресок».

На следующий день по какой-то странной причуде она разрешила ему себя проводить.

И Юлька его увидела.

Всего она ожидала от своей элегантной лукавой тетки, все ей готова была простить, отступление от любых норм (отступление, которым, кстати, стала бы восхищаться), но то, что она увидела, было как будто из злого сна!

Физкультурник оказался щупленьким человеком. Жидкие волосы едва прикрывали его трогательное блестящее темя. Маска застывшей глупости. Не лицо, а как бы воспоминание о том, что жизнь тяжелая штука — не раз получаешь в печальном ее потоке и по заду, и по мордам.

— Однако! — подняв глаза и глянув поверх очков на тети Вериного провожатого, не без юмора, но все же несколько ошеломленно сказала бабка. — А не принести ли, делом, метлу... Может, он нам подметет дорожки?

— «Эвиг-мэнлихес»[4], — не дрогнув бровью, с серьезнейшим выражением ответила мама. — Ничего не поделаешь, ничего не попишешь!.. Юля, а кстати, действительно, где метла?

Юля молчала. Она не могла опомниться. Как будто вдруг ворвался в ее представление о жизни и людях дрожащий, фальшивый звук. Хотелось не слышать его, спрятать голову под подушку... «Выпьем за ту, которая — как пузырьки шампанского».

— Тетя Верочка, ну как ты могла разрешить ему хоть раз, хоть разочек себя проводить? — спросила Юлька, опомнившись.

— А я это для смеху! Для радости и забавы... Неужели не поняла?... «Мартышка к старости слаба глазами стала, но от людей она слыхала, что это зло не так большой руки, лишь стоит завести очки, очков с полдюжины она достала...» Ужасно жаль, но придется отказаться от физзарядки. Чтоб он сгорел! Чтоб он провалился в погреб.

— Только прошу, не в наш, — покашляв, сказала бабушка.

А ночью Юлька услышала негромкие голоса. Кто-то, видно, снова приехал из города к тете Вере.

Не спалось. Подойдя к окну, девочка осторожно глянула в сторону террасы. На тахте безмятежно спала ее тетя Вера. Простыня под байковым одеялом поднималась и опускалась от тети Вериного дыхания.

Свет шел из балконной двери. Наверху, на втором этаже, работала мама. Мама всегда работала по ночам, она говорила, что люди делятся на дневных и ночных, как птицы. Мама была птицей ночной.

Юлька томилась, глядя в душную черноту ночи. И вдруг опять услышала голоса.

Голосу мамы вторил мужской, знакомый, забытый голос. Голос из дальнего Юлькиного детства, из сна, из сказки.

Крепко забилось сердце, сделалось страшно.

Юлька встала на подоконник и тихонько спрыгнула в сад.

Ступая босыми ногами по влажной траве, она взяла деревянную лестницу, прислонила ее к балкону. Едва приметно скрипнула лестница, коснувшись перил. Юлька бросилась на траву и замерла.

— Кто там? — послышался голос матери.

— Кузнечик! — шепнула Юлька теплой земле.

Стало тихо, тихо. И вдруг опять голоса.

Юлька выползла из засады и принялась тихонько взбираться вверх по лестнице.

Балкон... Банка с малосольными огурцами. Этот угол не освещен, его заслоняет штора.

Сжавшись в комочек, Юлька затихла, потом осторожно, встав на колени, глянула из темноты в свет.

Рама отцова портрета была пуста. Сквозь раму просвечивали более темные, не выгоревшие от солнца обои. Перекинувши ногу на ногу, в мягком кресле, раскуривая ярко светившуюся огоньком трубку, сидел ее молодой папа. В волосах его не было седины, которую так отчетливо помнила Юлька.

— ...не сужу, — говорила мама. — Но многое я понимаю только теперь. Когда начала стареть!

— Разумеется. Я с тобой поступил не по совести. Сердишься?..

— «Сердиться», «совесть» — слова, слова... Сознаюсь, что первое время я думала только о том, что ты плохо питаешься и что некому тебе постирать рубаху.

— Забавно, Женя... Если б я это знал, я бы мог тебя успокоить. Право же, я недурно обедал. В «Астории».

— А ты... Ты думал о нас? — осторожно спросила мама.

— Женя, ты разве не знаешь этой моей черты — странной какой-то привязанности к тому, что сделалось моим прошлым? Иногда я ходил на Мойку, стоял под окнами, помнишь дом твоей тетушки? Дом, где мы с тобой однажды гостили, Женя.

— А мне все снилось, — сказала мама, — будто наша с тобой московская комната заколочена. А там клад. И мне надо взломать эту дверь и добыть этот клад... Смешно? Правда?

— Нет, — ответил отец. — Я, признаться, не полагал, что ты любишь так стойко, так сильно, Женя.

— Уж будто! — пожав плечами, ответила мама.

— Зачем же ты не боролась, не удерживала меня?

— Я знала, что все это безнадежно и бесполезно. Разве помогут слова, борьба?.. Я знала, что мы не властны над своей любовью... А ведь только она одна мне была нужна!

— Чудачка, — прищурившись, сказал папа. — Разве ты, Женя, не помнишь, что частенько я сам себя будто не понимал. Жил. Просто жил. И все!

— Тебя много любили, — вздохнув, ответила мама.

— Признаться, не без того. Да и сам я много любил. Но экая стойкость... Поразительно все же, что ты до сих пор разговариваешь со мной по ночам.

— Скажи мне... вспомни, когда «это» с тобой случилось? Когда ты начал охладевать?

— Право, не знаю, — подумав, ответил отец. И раскурил трубку. Кольца дыма помчались к самому потолку. — Знаешь ли... Нет... Не помню... Я не задумывался. Уж ты меня извини, Женя.

— Однажды ты целое лето был влюблен в жену какого-то капитана, который уехал в дальнее плавание... Не помнишь? Вспомни!

— Как же, я помню, — ответил отец. — Она, кажется, не особенно тебе нравилась? Ты не права! Прелестная была женщина.

— Ну уж, — сердито сказала мама, — ты слишком многого от меня ждешь.

— Ха-ха-ха! Так, ты, значит, все еще любишь? Ревнуешь? Забавно! Проговорилась, проговорилась!.. Зяблик, иди сюда...

— Нет. Я стара, — ответила мама.

— Что ты сказала? — удивившись, спросил пожилую маму молодой папа. И протянул небрежно вперед ту руку, что была свободна от трубки.

Разгорался рассвет. Небо над Юлькиной головой и банкой с малосольными огурцами сделалось светло-серым.

Мама усталым движением погасила в комнате свет.

На ее рабочем столе лежали клочки бумаги, небрежно исчерченные.

Папа больше не сидел в кресле. Из рамы, что на стене, светлело его молодое лицо с прищуренными глазами. В руке, небрежно опущенной, светился огонек трубки.

Мама встала, зажмурилась, подошла к стене и, раскинув руки, прижалась лбом к портрету отца.

Девочка на балконе не дышала, не шевелилась.

Там, где только что стояла банка с малосольными огурцами, вдруг неотчетливо проступила статуя из белого мрамора. Юлька похолодела.

Мнемозина — греческая богиня памяти.

Исчезла. На прежнее место встали малосольные огурцы в банке.

Испугавшись, что мама сейчас оглянется, Юлька принялась тихо спускаться... Лестница под ее босыми ногами поскрипывала, раскачивалась.

— Кто там? — спросил хриплый голос матери из глубины комнаты.

Юлька зажмурилась, сжалась, притихла.

Добежав к себе, она побыстрее легла в кровать и в полном смятении натянула на голову одеяло.

— Сегодня ночью у нас были воры, — сказала бабушка. — Пытались забраться наверх и обобрать дом... Поглядите! Вон под балконом лестница.