Ну, а когда он переходил к центральной части представления, провозглашая: “В Черной реке утонула горечь Минской принцессы Цинчжун, часто видит сокровенные сны одинокий гусь осенью в Ханьском дворце”, то на выставленном перед сценой подносе сама собой вырастала горка монет...

Однако зарабатывать себе на хлеб таким ремеслом нелегко. Достаточно десяти непогожих дней, и уже можно класть зубы на полку. Летом, с того времени как начинает созревать урожай, и до сезона дождей и костюмчики и маски покрываются плесенью. А зимой то ветер, то снег, и дело сразу же приходит в упадок. Тогда поневоле приходится бороться со скукой в компании мышей, коротая обычно скучные вечера где-нибудь в темном углу постоялого двора. Мышей было всего пять, и они носили имена отца, матери и жены Ли, а также его двоих неизвестно где живущих детей. Когда, вылезая из своего мешочка, мыши опасливо и зябко обходили комнату, где не было хотя бы крохотной жаровни, с помощью опасных акробатических трюков залезали с кончиков башмаков на колени хозяина и своими глазками, похожими на черные бусинки нанкинского бисера, вглядывались в его лицо, то даже у привычного к тяготам жизни Ли Сяоэра иногда на глаза наворачивались слезы. Однако такое, честно говоря, случалось редко, обычно же он был всецело во власти тревоги о завтрашнем дне и охватывающего его безотчетного чувства неудовлетворенности, так что взгляд его и не задерживался на милых мышках.

К тому же в последнее время стали сказываться годы и болезни, и он уже не мог полностью отдаваться своему ремеслу. Когда попадалась особенно длинная песня, голос начинал прерываться: глотка тоже служила ему уже не так верно, как прежде. С этой стороны можно было в любое время ждать каких угодно неприятностей. Эта тревожная мысль, словно зима Северного Китая, изгоняла из сердца бедного актера солнечный свет и вольный воздух и, наконец, безжалостно иссушала даже само желание просто жить, как все остальные. Отчего жизнь так трудна, и почему, несмотря на всю ее мучительность, необходимо жить дальше? Об этом Ли, конечно, и не пытался ни разу задуматься. Но незаслуженность этих мук ощущал и бессознательно ненавидел их неведомый источник. Возможно, смутное чувство протеста, которое Ли питал в душе буквально ко всему, проистекало как раз из этой неосознанной ненависти.

Однако при всем этом Ли, как любого восточного человека, совершенно не смущала необходимость все же подчиняться судьбе. В метельный день он часто, подавляя в себе чувство голода, говорил в комнатенке постоялого двора своим пятерым мышам: “Потерпите. Я же терплю и холод, и голод. Считайте, что раз живы — должны страдать. Да и людям приходится намного труднее, чем мышам...”

Это случилось после полудня в один из тех холодных дней, когда снеговые тучи вдруг разразятся мокрым снегом и в переполняющей узкие улочки грязи ноги тонут буквально по голень. Ли Сяоэр как раз возвращался с работы. Он шел по безлюдной улице на окраине города, как обычно, перекинув через плечо мешочек с мышами, вымокший до нитки, поскольку, к несчастью, забыл взять с собой зонт, и тут возле дороги оказался небольшой храм. В этот момент дождь полил особенно сильно, и он, шагая понурившись, чувствовал, как капли скатываются с кончика носа. Вода текла за ворот. В растерянности Ли, заметив храм, торопливо забежал в него. Прежде всего он стер с лица капли дождя, а затем отжал рукава платья. Наконец, немного придя в себя, он взглянул на заключенную в рамку надпись над входом. На ней были выведены три иероглифа: “Храм божества горы”.

Поднявшись на несколько каменных ступенек, он увидел то, что находилось внутри, поскольку створки дверей были открыты. Помещение было меньше, чем он ожидал. Прямо напротив входа металлическое изваяние главного божества, затянутое паутиной, безучастно дожидалось наступления сумерек. Справа от него была статуя загробного судьи, лишившаяся головы неведомо из-за чьих проказ. А слева находился демон-прислужник с зеленым ликом, ярко-красной копной волос и весьма свирепым выражением лица. Но и у него — увы! — не хватало носа На полу перед ними были насыпаны, по-видимому, банкноты погребальных денег¹. Об этом можно было догадаться по тому, как поблескивали в полумраке золотые и серебряные бумажки.

Едва увидев внутренность храма, Ли хотел было уйти, но в этот момент из вороха бумажных денег появился человек. На самом деле он, видимо, и прежде сидел там на корточках и просто стал различим для привыкших к полумраку глаз Ли. Но ему показалось, что человек и в самом деле внезапно возник из денег. Немного удивленный, он сделал вид, будто вовсе не смотрит в ту сторону, а сам украдкой бросил робкий взгляд на незнакомца.

Это был безобразный старик в перепачканном дорожном платье, с лицом, на котором вот-вот ворона гнездо совьет (“Ага! Это, верно, нищенствующий даос²!” — решил Ли). Обхватив руками худые колени, старик уперся в них подбородком, на котором росла длинная борода. Хотя глаза его были открыты, смотрели они неизвестно куда, Он тоже попал под дождь — это было видно по его насквозь промокшей на плечах дорожной одежде.

Глядя на старика, Ли почувствовал, что надо хоть что-нибудь ему сказать, во-первых, потому, что, мокрый как мышь, всем своим видом он вызывал жалость, а во-вторых, общественная мораль предписывала в подобных случаях обращаться с приветствием первому. Возможно, к этому еще примешивалось стремление поскорее забыть произведенное стариком неприятное впечатление.

— Ужасная погода, не правда ли?

— Точно так — Старик поднял голову с колен и впервые посмотрел в сторону Ли. Он глядел, сдвинув брови и важно поводя крючковатым, словно птичий клюв, носом

— Для человека моей профессии нет большего наказания, чем дождь,

— Вот как? А чем вы кормитесь?

— Показываю мышиные представления.

— Экая диковина!

Так они не спеша разговорились. Старик между тем, выбравшись из вороха бумажных денег, сел вместе с Ли на каменные ступеньки у входа, и теперь лицо его было хорошо видно. Он оказался еще более тощим, чем показалось вначале. Но Ли, решив, что заполучил неплохого собеседника, положил мешочек и короб на ступеньки и, выбирая доверительные выражения, рассказывал разные истории.

Старик, похоже, был молчун и не спешил отвечать. С каждым своим “вот уж действительно”, “верно” и т.д. он так разевал беззубый рот, словно откусывал им воздух. Вместе со ртом вверх-вниз ходила и его грязно-желтая у корней бороденка. Картина невыразимо жалкая.

В сравнении со старым даосом Ли во многом ощущал свое превосходство, и само по себе это, конечно, было приятно. Но в то же время он отчего-то чувствовал себя виноватым перед стариком за свое превосходство. И то, что разговор он сводил к тяготам жизни, постоянно подчеркивая трудность своего существования, явно было вызвано мучившим его чувством вины.

— Прямо хоть плачь! То и дело приходится весь день сидеть без еды. Я тут недавно подумал: я-то считаю, что заставляю мышей показывать сценки и тем зарабатываю пропитание, а на деле, может быть, это мыши заставляют меня заниматься моим ремеслом и тем кормятся? Так ведь оно в действительности и выходит.

От тоски Ли договорился и до такого, но даос продолжал хранить молчание, как и прежде, и это еще больше действовало актеру на нервы. “Наверное, старец принял мои слова с недоверием. Лучше бы мне было помалкивать и не болтать попусту”, — в душе бранил себя Ли. Краем глаза он взглянул на старика. Даос смотрел в противоположную от него сторону, на залитую дождем зимнюю иву возле храма, постоянно почесывая рукой голову. Лица его не было видно, но, похоже, он читал мысли Ли и не был настроен поддерживать беседу. Подумав так, Ли испытал неприятное ощущение, но еще сильнее было чувство досады оттого, что не смог выказать старику свое сочувствие. Тогда он перевел разговор на нашествие саранчи нынешней осенью. Из ущерба, нанесенного окрестным хозяйствам, он хотел вывести мысль о лишениях крестьянства и тем оправдать бедственное положение старика.