На западной стороне неба пронзенные лучами вечернего солнца, движущиеся непрерывной грядой облака, начинают по одному таять. Между ними видно небо, теперь темно-голубое с золотистым оттенком. Облака похожи на золотого дракона, на скарабея, на золотые личинки, они плывут золотыми волнами по всему небу.

А на вершине Акаги облака либо горят как медь, либо налились темной синевой, и Акаги словно собирает всю свою силу, чтобы выдержать эту тяжесть на своих плечах.

Вскоре солнце заходит, наступает ночь. Горы чернеют в сумерках, небо еще таит в себе слабый свет, звезды — и прежде других Венера — расцветают на нем, как весенние цветы.

На Акаги, на Оноко и Комоти все еще видны лежащие темной грудой ночные облака. Икахо стала совсем черной, оттуда доносится громкий шум воды в реке Юдзава.

18 мая

Утро ясное. После полудня я видел, как похожие на вату облака беспрерывно летели с востока на запад, но часа в четыре снаружи, за сёдзи, внезапно сильно потемнело, и когда я, раздвинув их, выглянул, черное облако уже тянулось по направлению к вершинам Оноко и Комоти; горы и реки, насколько хватал глаз, набухли влагой, потемнели и словно накрепко сомкнули уста в скорбном молчании.

Ни один лист не шевелится. Ни одно дерево не шелестит. Кажется, что передо мной развернут свиток картины, которую можно было бы назвать “Горы и воды перед дождем”.

Оба горных пика уже погрузились в черное, будто испускающее тушь облако. И только скала Бёбу одиноко торчит в покрытом мрачными облаками, словно гневающемся на людей небе.

Повсюду несутся свинцовые облака, и невольно думается: не двинулось ли куда-то и само небо?

Немного времени спустя одна-две капли ударяют по крыше. И не успеваю я моргнуть глазом, как крупные капли забарабанили, точно град, и с оглушительным шумом полил дождь.

Оноко и Комоти тоже незаметно скрылись из виду, горный ветер налетел, раскачал деревья, и видно, как встревоженные ласточки и воробьи, непрерывно крича, пытаются спрятаться там, где листва гуще.

Начинает громыхать гром. Дождь льет, то внезапно утихая, то так же внезапно припуская, то он несется параллельно земле, то падает отвесными струями. Ласточки, не успевшие скрыться, летают с трудом, словно дождь прибивает их книзу. Молодая зелень на всем пространстве, непрерывно шурша, клонится, и все кругом движется на свой лад, все исполнено жизни.

Немного времени спустя дождь как будто утихает, туманное небо внезапно становится фиолетовым, а погодя снова превращается в серое. Неизвестно, откуда наплывают мутновато-белые облака, как будто на бескрайнем небе божественной кистью сделан первый мазок. Облака плавно движутся к западу.

Снова начинается сильный дождь... А когда он утихает, смутно выплывает вершина горы Оноко, на западе теперь становятся водны облака никелевого цвета.

Наконец, так и не в силах рассеять облака, среди дождя мрачно заходит солнце.

Более двадцати лет тому назад маленький мальчик, держась за руку взрослого, проходил через провинциальный городок Кияма, в провинции Хиго. Шел 1877 год. Спасая ребенка от тягот войны, его вели к родне в деревню.

В городке Кияма расположился штаб Сацумской армии, был развернут госпиталь. Не было здесь уголка, где не находились бы люди из Сацума. Разнокалиберные ружья свалены были грудой, словно стебли рисовой соломы. Были солдаты, которые вынесли на солнце грязные одеяла и ловили насекомых, поддаваясь при этом дремоте. Другие чинили порванные рейтузы. Некоторые, громко переговариваясь, чистили ружья.

Мальчик смотрел по сторонам; непонятный сацумский говор грохотал в его ушах, и двигался он боязливо, крепко вцепившись в руку своего спутника. Сацумская армия терпела поражения, одно за другим. Боеприпасы истощились, но у людей в этом отряде, может быть, находившемся на краю гибели, хватало духа, чтобы смеяться, и то там, то тут слышались громкий хохот и шутки.

“Говорят, это мятежники, а они совсем не такие страшные!” — думая так, мальчик все шел и шел, как вдруг навстречу ему показался мужчина.

Он был одет в заметно полинявшее европейское платье, на ногах у него были деревянные башмаки, за поясом — небрежно заткнутый меч в пурпурных ножнах.

Левая рука его висела на перевязи. Он шел не спеша, держа в правой руке ветку только что расцветшей вишни.

Обернувшись на оклик мужчины, точившего меч перед какой-то лавчонкой, он поднес ветку к самому его носу, перебросился с ним двумя-тремя словами и расхохотался во все горло.

Тут он увидел ребенка, который в эту минуту поравнялся с ним. Мужчина подал ему ветку и, бросив со смехом: “Не трусь!”, пошел дальше.

И долго еще детская рука сжимала эту вишневую ветку, пока в конце концов не бросила ее в речушку, недалеко от дороги...

Тот мальчик — я, пишущий сейчас эти строки. А кто был мужчина с пурпурными ножнами, давший мне ту ветку? Что сталось с ним? Этого мне не узнать. Однако теперь, по прошествии двадцати лет, каждый раз, когда я вижу цветы вишни, образ того человека с пурпурными ножнами является откуда-то и смутно встает передо мной.

На станции железной дороги в Уцуномия было еще темно.

Я ехал с экспедицией к месту извержения вулкана Адзума. Раздался первый звонок, зажглись огни. Внезапно под окном вагона послышались голоса спорящих людей.

Я открыл окошко.

На платформе стояли двое. Одному из них можно было дать лет сорок с небольшим; бледное лицо с выпирающими скулами, бегающие глаза, тонкие губы; со щек к подбородку спускалась клочковатая борода, дней пять не бритая. На нем была старая шапка блином, ватное кимоно и фартук. В руках он держал сверток, завернутый в фуросики³⁹.

Другому было на вид около тридцати пяти лет. Темное безбровое лицо в рябинах, толстые губы, глаза под тяжелыми веками сверкают как молнии. Одет он был в рабочую куртку с вязаным воротом и в соломенные сандалии на босу ногу.

Неожиданно тот, что держал сверток, вскочил в вагон. Рябой, растерявшись, вцепился ему в рукав, но тот выдернул руку. Тогда он ухватился за сверток.

— Что ты делаешь?

— Ладно! Думаешь, дам тебе улизнуть?

Рябой заскрипел зубами; он пытался выдернуть сверток.

С разных сторон сбежались станционные служащие.

— Что здесь такое? Что случилось?

В окнах вагонов замелькали лица любопытных.

— Он — вор. Не вернул взятую вещь и собирается улизнуть! — Не сказав, а прорычав эти слова, рябой с силой дернул сверток к себе.

Стоявший в вагоне пошатнулся.

— Да отпусти же! — крикнул он. — Ведь сказано тебе: приеду — все как-нибудь улажу. Господа, здесь есть обстоятельства... Ну, пусти же!

— Да, как же! Вечно ты врешь, изворачиваешься! Обманщик! Скотина!

Раздался второй звонок.

Появился начальник станции, подошел полицейский.

— Что здесь случилось?

— Что такое? Вы всем мешаете!

— Нет, послушайте, тут такой пустяк...

— Совсем не пустяк! Обманщик! Скотина! Вор!..

— Да замолчишь ты?!

Голоса становились все громче, люди теснились у вагона. Полицейский силой оттащил рябого. Рябой обернулся:

— Ну помни же! Ни брата, никого у тебя больше нет, скотина! Дерьмо ты, а не брат! Обманщик!..

Глаза у него горели; закусив губы, он пошел за полицейским.

Так, значит, это были братья?!

Меня невольно охватила дрожь.

Взоры всех пассажиров в вагоне были прикованы к человеку со свертком, усевшемуся как раз напротив меня.

Он растерянно оглядывался кругом.

— Фу-у... Вот так брат! Из-за какого-то пустяка опозорил меня перед людьми!..

Шепча эти слова, он затянул у себя на коленях развязавшиеся углы злополучного свертка. Руки у него тряслись.

В вагоне было тихо. Никто не сказал ни слова.

С дуба, глухо стукнув, упал желудь. Еще не успело замолкнуть легкое эхо, как на веранде неожиданно появился человек; это был мужчина, не достигший тридцати лет. Рубец от старой раны белел на его небольшом носу. В гэта на низких подставках и в платье из полосатой ткани он походил на мелкого торговца. Глазные впадины были темны, как вечернее небо.