Ёко отложила журнал в сторону. Вид у нее был отсутствующий. “Интересно, куда та ваза подевалась?”

Он никогда не видел, чтобы его жена выглядела такой покорной.

“Какой наивной я была тогда!”

Муж покраснел. “Это так. Но только нужно твердо отдавать себе отчет в том, что если ты борешься с другим классом, или встаешь на его сторону и борешься со своим, тебе как личности приходит конец!”

Происходило странное. Девушка в рассказе была так красива и обжигающе свежа. Муж никогда не думал, что его жена может быть такой.

А этот горбатый, бледный уродец — откуда вдруг в нем такая адская сила?

1925

Хурма в этом году уродилась на славу. Осень в горах была прекрасна.

Портовый город на южной оконечности полуострова. Водитель автобуса — фиолетовый ворот желтого кителя — спустился из дешевого буфета на втором этаже зала ожидания к большому красному автобусу с фиолетовым флажком на радиаторе.

Держа в руках кулек со сладостями, мать девочки поднялась навстречу водителю. Уставившись в его аккуратно зашнурованные ботинки, она сказала: “Хорошо, что в вашу смену попали. Раз вы ее повезете, значит моей дочке счастье улыбнется. В общем, что-нибудь хорошее произойдет”.

Водитель молча разглядывал девочку.

“Нельзя без конца откладывать. И зима скоро. Нехорошо в холода отсылать ее в такую даль. Все равно ей уезжать, пусть уж, думаю, едет, пока тепло. И я вместе с ней поеду”.

Водитель только кивнул и направился армейским шагом к автобусу. Поправил сиденье. “Садитесь впереди, мамаша. Там не так трясет. Дорога-то длинная”.

Мать отправлялась за шесть десятков километров в городок, где была железнодорожная станция. Она собиралась продать дочь в публичный дом.

Хотя на горной дороге нещадно трясло, девочка не отрываясь смотрела в прямую спину водителя. Его желтый китель заменял ей весь мир. Его плечи разрезали горы надвое. Предстояло преодолеть два перевала.

Догнали конный экипаж. Он съехал на обочину.

— Спасибо!

Голос у водителя был чистый и ясный. Он склонил голову в благодарственном поклоне — вылитый дятел. Догнали телегу с дровами. Она съехала на обочину.

— Спасибо! Повозка.

— Спасибо!

Коляска рикши.

— Спасибо! Лошадь.

— Спасибо!

За какие-то десять минут водитель обогнал три десятка экипажей, повозок, телег... И каждый раз он повторял: “Спасибо!”. Сколько он ни гнал свой автобус, он не позволил своей спине расслабиться хотя бы на секунду. В его осанке было благородство высоченной ели — простота и природность.

Автобус выехал в начале четвертого. Сейчас водитель уже включил фары. Встречая лошадь, он тушил их.

— Спасибо!

— Спасибо!

— Спасибо!

На всей этой длинной дороге не было водителя, который бы пользовался среди кучеров и лошадей лучшей репутацией.

Автобус спустился с гор на темную привокзальную площадь. Девочку познабливало, ноги плохо слушались ее. Она прижалась к матери. “Постой здесь, — сказала мать и бросилась к водителю. — Дочка говорит, что вы ей нравитесь. Я прошу вас, я вас просто умоляю. Завтра она окажется в руках мужчин, которых она в своей жизни никогда не видела. И ведь любая девушка из любого города, если бы она проехала на вашем автобусе такой путь, сочла бы...”

На рассвете водитель покинул дешевенькую гостиницу и бравым солдатским шагом пересек площадь. За ним семенили мать с дочерью. Большой красный автобус с фиолетовым флажком дожидался пассажиров с первого поезда.

Дочь села в автобус первой. Сжав губы, она поглаживала черную кожу водительского сиденья. Спасаясь от утреннего холода, мать засунула руки в рукава.

“Ну что, возвращаемся обратно... Дочка ревет, мать бранится. Совсем не то, что я думал. Взять-то я ее возьму.

Но только до весны. Скоро холода настанут, жалко ее. Но как тепло станет, на этом конец”.

Первый поезд оставил на площади трех пассажиров.

Водитель поправил сиденье. Дочь смотрела на теплую прямую спину. Осенний утренний холодок обтекал плечи.

Автобус догнал повозку. Она съехала на обочину.

— Спасибо! Телега.

— Спасибо! Лошадь.

— Спасибо!

— Спасибо!

— Спасибо!

Наполнив своими благодарностями всю шестидесятикилометровую горную трассу, водитель вернулся в порт на южной оконечности полуострова.

...Хурма в этом году уродилась на славу. Осень в горах была прекрасна.

1925

Пришло письмо от мужа. Он разлюбил ее и бросил. Первое письмо за два года. Из далекого города.

“Не давай девочке резиновый мячик. Я слышу, как она стучит им об пол. От этого звука у меня стучит сердце”.

Мать отобрала у дочери мячик. Ей было девять лет.

Потом от мужа пришло еще одно письмо. Оно было отправлено уже из другого города.

“Пусть девочка не носит в школу ботинки. Я слышу, как она топает ими по мостовой. Будто топчет мне сердце”.

Вместо ботинок мать дала дочери мягкие матерчатые тапочки. Девочка заплакала и перестала ходить в школу.

Потом пришло еще одно письмо. Со времени предыдущего послания минул всего месяц, но почерк у мужа стал стариковский.

“Не давай девочке чашку. Когда она скребет из нее рис, у меня на душе скребут кошки”.

Мать стала кормить дочь своими палочками, как если бы той было три годика. Потом она вспомнила время, когда ей действительно было три года, а муж так счастливо играл с ней.

Дочь тихонько пошла к шкафу и достала чашку. Мать выхватила ее и разбила вдребезги о камень в саду. Вот от какого звука разбивается сердце ее мужа! Она нахмурилась и швырнула свою чашку в камень. Вот от этого звука разбивается его сердце? Мать выкинула обеденный столик в сад. А как насчет этого звука? Она кинулась к стене дома и стала молотить ее кулаками. Потом бросилась плечом на бумажную перегородку — прорвала, словно копьем ударила, упала на пол. Как тебе такой звук?

— Мама, мамочка!

Девочка подбежала к матери в слезах, та стала хлестать ее по щекам. Послушай-ка эти звуки!

Эхом прикатилось новое письмо от мужа. Из другого далекого города.

“Вы не смеете издавать никаких звуков! Вы не смеете хлопать дверями! Вы не смеете открывать окон! Вы не смеете дышать! Вы не смеете заводить часы!”

“Вы, вы, вы...” — шептала жена, роняя слезы. Потом навсегда перестала издавать звуки. Даже самые тихие. Они с дочерью умерли.

Странно, но муж умер в одной постели с ней.

1926

“Дорогая сестра!

Извини, что так долго не писал тебе. Надеюсь, у тебя все в порядке. В твоей Японии, тоже, наверное, страшно холодно. У нас в Маньчжурии каждый день стоят морозы — градусов двадцать или даже больше. Окна — в ледяных узорах. Ты меня знаешь — я же здоровый, но и у меня потрескалась кожа на руках, пальцы ног — обморожены. Ковыляю. Удивляться нечему. Встаю в пять, варю рис, похлебку, кипячу воду. Завтрак подаю в шесть. Потом мою посуду. Холодной водой. Уроки начинаются в девять, но до половины девятого я занимаюсь домашними делами. Самое противное — убирать дом и мыть уборную. Конечно же, холодной водой.

Уроки кончаются в пол-третьего или в три. Если не успеваю вернуться через полчаса домой, за ужином меня ругают. Вернулся — снова уборка, коли дрова на завтра. Когда поднимается метель, ничего не видать. Руки и ноги ноют от холода. Снег задувает за воротник. Из трещин на коже сочится кровь, плачу. Потом готовлю ужин. Ужинаем в пять, потом убираю со стола. Потом смотрю за Сабуро, пока он не заснет. Учиться некогда.

По воскресеньям стираюсь в холодной воде — рубашки, брюки, иногда отцовские носки и перчатки. Если остается время, сижу с Сабуро. Вот так. Деньги на книжки и тетрадки двадцать раз просить надо. Ругаются-ругаются, потом дадут. Только все равно этого не хватает, учителя сердятся. Учиться стал плохо и как-то ослаб.