С криками кружилась она по комнате. Подолом кимоно случайно задела фонарь, и он упал. Взвился огонь, пламя вмиг охватило сёдзи. Багровые языки лизнули белую бумагу, мгновенно растеклись, извиваясь, и комната озарилась ярким светом.

Растерянно смотревшая мать внезапно захлопала в ладоши.

— Ха-ха-ха! Как светло! Сигэру, теперь ты меня прощаешь? Как, все еще говоришь: “Матушка, и вы тоже?” Ну, будет, прости! Стань прежним Сигэру, которого мама вскормила своей грудью! Ха-ха-ха... светло! Светло!.. Послушай, Сигэру, устроим ночь огня³⁷, а? Ночь огня!..

Она хватала все, что попадалось под руку — шитье, бумагу, нитки, — и бросала в огонь, хватала, бросала и, хлопая в ладоши, радостно смеялась. Но тут налетел новый порыв урагана, сотрясший весь дом, он распахнул ставни, забушевал в комнате. Разлетелся пепел, взметнулось пламя, и сёдзи, потолок, татами³⁸, фусума — все мгновенно запылало.

Как раз в это время к Усадьбе направлялся всадник. Стук копыт его лошади заглушал даже шум ветра.

Такэру, находившемуся с отцом на горячих источниках, стало известно, что дома его ждут неотложные дела, и в один из дней после полудня он пустился верхом в обратный путь. Однако ураган мешал ему двигаться быстро, и когда он был уже всего в полутора ри от своей деревни, солнце село. Ураган набирал силу. Всадник не мог даже зажечь фонарь, но знавшая дорогу лошадь уверенно бежала в темноте. Всадник торопил ее и, невзирая на ветер, все продвигался вперед... вперед... Внезапно взглянув на небо, он увидел, что вершина горы Хатияма, обычно белевшая и по ночам, слегка окрасилась в желтый цвет.

— Э-э, что такое? Что это там, на Хатияма? Из придорожного шалаша вынырнула темная тень, и старческий голос проговорил:

— А ведь и верно... Не пожар ли? Глаза стали слабые... — остальные слова унес ветер.

— Кажется, это пожар! — пробормотал Такэру.

Не отводя глаз от светящейся вершины, он проехал еще пять-шесть тё. Дрожащий отсвет слабо золотился, готовый, казалось, вот-вот исчезнуть, но вдруг сделался ярким, словно в него плеснули киновари.

— Пожар! Пожар!

— Какой идиот допустил, чтобы начался пожар? Головотяпство неслыханное — при таком-то ветре!..

Беспрерывно ругаясь, Такэру проехал еще полри и, обогнув подножие Хатияма, достиг деревни Аомура. Зарево было уже явственно видно.

На середине дороги деревенские жители — четверо или пятеро, — сгибаясь под неистовыми порывами ветра, смотрели на зарево.

— Вот ведь, в такую бурю да еще и пожар!

— Что верно, то верно. Ведь сгорят дотла...

— Похоже, что горит в Ямамура — вон справа виднеется сосна на горушке Инарияма...

Такэру невольно прислушивался к этим словам и, все сильнее торопя коня, проехал еще полри. Дорога пролегала среди бамбуковых зарослей, шумевших, как бушующее море. Далее шла полевая тропинка. Казалось, горит уже где-то недалеко, языки пламени мелькали между стволами бамбука, сквозь завывание ветра слышались крики людей. Такэру на всем скаку миновал бамбуковые заросли и как вкопанный остановился перед пламенем, полыхнувшим ему в лицо.

— А-а, все кончено! — вырвалось у него.

— Пожа-ар!.. Пожар!.. Горит Усадьба Уэда! Горит Усадьба! — кричали тут и там.

— Все пропало!

Со стиснутыми зубами, сжав шенкеля, Такэру снова пустил лошадь во весь опор. До усадьбы оставалось уже не более восьми тё. Было так светло, словно дорогу освещали факелы; впереди, пронзая ночную тьму, взвивались ввысь багровые столбы огня. Казалось, стоит протянуть руку — и ее обожжет пламя.

— Конец всему!

Правой рукой сжимая хлыст, а левой вцепившись в гриву измученной лошади и заставляя ее вскидывать голову, он беспощадно гнал ее вперед. Огонь обжигал щеки, искры били в лицо, падали на лошадиную гриву, и та мало-помалу начала тлеть. Но Такэру не замечал этого.

— Конец!

Он был на расстоянии всего сотни шагов от дома, когда пламя перекинулось на амбары и строения, где размещались кладовые. Крыша главного дома еще не рухнула, ставшие коралловыми опорные столбы, отсвечивавшая золотом черепица засверкали сквозь фиолетовую завесу огня. Похоже было, что алые цветы разлетаются по ветру, что падают капли золотого дождя, перед глазами представало фантастическое зрелище золотого замка, медленно возникавшего в пылающем горниле. Три кладовые теперь полыхали вовсю, их еще черная черепица то показывалась, то снова скрывалась среди пятицветных языков пламени. При порывах ветра пламя отрывалось от крыши и огненными столбами взлетало в небо, а когда ветер особенно крепчал, языки пламени, беснуясь, с ужасающим ревом свивались в огненный водоворот. Теперь огонь охватил рощу, и там взрывались тысячи стволов бамбука. Листья старого камфарного дерева тлели; верхушка, шипя, источала масло, обильно насыщая воздух запахом камфары. Старое дерево было похоже на огненного дракона.

— Смотрите-ка, это Такэру-данна! Такэру-данна! — слышались голоса деревенских жителей, темной массой сгрудившихся поодаль. Толпа освободила дорогу Такэру.

— Что вы глазеете? Почему не тушите пожар? — закричал он.

Сидя верхом на лошади, Такэру не сводил глаз с родительского дома, охваченного огнем. Скрежеща зубами, заслонив глаза ладонью, с лицом, обращенным к беснующемуся пламени, он походил на дьявола.

— Данна! В такую-то бурю? Ведь подойти близко нельзя.

— Вон как полыхает! Погибла Усадьба! — возражали люди.

— Погибла? — вне себя от ярости закричал Такэру. — Ах вы негодяи! Тушите! Чего вы стоите и смотрите? Где пожарные рукава?

— Данна! Кончено дело! Когда так полыхает, ничто не поможет, будь здесь хоть тысяча рукавов, хоть десять тысяч!

— Да, туши не туши — все одно! Близко не подойдешь— сразу одежда на тебе вспыхнет.

— Данна, туши-ка ты сам!

— Что-о?.. Негодяи!..

— О-о, Такэру!.. Такэру!.. Все сгорело! — Кто-то огромный с криком бросился к нему.

— Сатору, идиот! Как это ты допустил пожар?

— Я не знаю! Ничего не знаю!..

— Ах, вот как, ты не знаешь? Ну ладно... Имущество вынесли?

— Матушку я вынес на себе. Она сейчас у соседей...

— Что с имуществом? Все ценное удалось спасти?

— Куда там! Разве я мог что-нибудь сделать?...

— Как! Все сгорело?!

— Да сами едва успели выбежать.

— Ах ты идиот!

Соскочив с коня, Такэру взмахнул хлыстом и сделал несколько шагов к пылающему дому. Внезапно под напором вновь налетевшего ветра все строение покосилось, стропила, шатаясь, накренились, то, что сверкало золотом, обрушилось, окрашенное багрянцем изогнулось, и в одно мгновение все рухнуло наземь. Столбы огня и дыма вперемежку с пеплом взметнулись в небо, а через мгновение на землю снова обрушился огненный дождь.

Такэру, которому опалило брови, стремительно отскочил назад.

— Смотрите, дом рухнул!

— Сейчас и стенки кладовых упадут!

— Да, кончено дело!..

— Вот и Усадьба Уэда превратилась в пепел!

— Не иначе как это возмездие! — слышалось в толпе.

Такэру стоял неподвижно, крепко сжав зубы. Рухнула одна кладовая, вслед за ней другая, третья... Теперь только камфарное дерево все еще горело, словно огромный факел на ветру, освещая темноту кругом. Так кончалось его трехсотлетнее существование.

Кто-то, расталкивая толпившихся людей, подбежал к Такэру.

— Данна! Такэру-данна!

— Кто это? Ты, Дзимбээ?.. Все погибло..,

— Да, погибло... погибло... У Сонобэ...

— Что?

— У Сонобэ — барышня О-Кику...

— Что с ней?

— Да повесилась она на могиле Сигэру.

— Как, О-Кику?

Стоявшие кругом люди зашумели:

— Падает! Падает! Берегись!

Камфарное дерево не выдержало налетевшего шквала и раскололось. Некоторое время оно качалось из стороны в сторону, но вскоре рухнуло в груду пепла, Шум от его падения разнесся далеко вокруг,

Столб пепла, смешанный с огнем, взлетел высоко в небо и дождем просыпался на землю.

— Пепел!.. Пепел!.. От Усадьбы остался один пепел... пепел... — говорили люди.