— Утром гарнитур они сами сюда привезли. Ко мне в офис,— Константин обернулся и широким жестом обвел свой кабинет. — А ты не заметил, конспиролог?

Я обомлел. Вот почему его кабинет мне показался еще шикарней, чем вчера! По стенам были выставлены в ряд проклятые стулья с бронзовыми завитушками на изгибах спинок. В простенке между окнами уютно устроилось высоченное трюмо. Это оно залило весь кабинет отраженным солнечным светом. В углах просторного кабинета стояли четыре полукресла, а овальный стол пристроился у низкой дверцы в «святая святых». Я хотел громко выругаться, но смолчал. Мое-то какое дело…

Константин, набычась, глядел на меня, ожидая моей реакции. Не дождался.

— Мы с Игорем Михайловичем небольшой шмон устроили. — Он опять выжидательно покосился на меня, опять ничего не дождался и тогда сказал небрежно: — Мы нашли твои бумаги.

Тут уж я не выдержал. Рванулся с кресла, хотел сказать: «Покажи!» Но взял себя в руки и спросил только:

— Почему мои бумаги? Константин просто расстрелял меня взглядом.

— А кто херню с бумагами устроил?! До тебя о них и не думал никто! Я понятно излагаю?

Я возразил:

— Генерал Багиров сказал, что ими уже год «некоторые круги» интересуются.

Константин ответил разумно:

— Они интересуются гарнитуром Геккерна. Про бумаги генерал узнал только от оценщика. А кто оценщику лапшу на уши навешал?

Я смутился.

Константин встал:

— На все вопросы ты Игорю Михайловичу сам ответишь. Пошли.

Я не мог не пойти. Я должен был спокойно дождаться своего часа. Я нащупал в кармане хрустнувшую пачечку новеньких баксов и встал.

В небольшом уютном кабинете нас ждал роскошный персонаж Боровиковского. На нем была белоснежно-ослепительная рубашка с коротким рукавом, тщательно отглаженные рукава спадали с покатых плеч треугольными подрезанными крылышками. Седовласый румяный Критский был похож на пожилого ангела. Он приподнял седые брови и изобразил на лице «сколько лет, сколько зим!».

— А-а! Вот и специалист по тайнам! Конспиролог! Жду вас — не дождусь! Чуть свою бедную голову не сломал!

Перед ним на столе лежала старинная жестяная темно-зеленая коробочка с почерневшими золотыми буквами на крышке. Я так и впился взглядом в эту коробочку. И не заметил, как Критский бесшумно выпроводил за дверь Константина. Очнулся только, когда уже дверь хлопнула за ним.

Критский, взмахнув подрезанными крылышками, сложил руки перед собой.

— Преклоняюсь, юноша! Преклоняюсь! Как же это вы сумели вычислить?! Уму непостижимо! Как же вы догадались, что барон оставил в гарнитуре бумаги?! — Критский лукаво прищурился.— Вас кто-то надоумил?… Или это природа, так сказать?…

— Какая природа? — не понял я.

— Я имею в виду натуру, талант! — объяснил Критский. — Он у вас природный или… отшлифован тщательным мастером?

Я опять не понял его и потянулся к коробочке.

— Можно я открою?

Критский тут же прикрыл коробочку широкой ладонью.

— Терпение юношей питает! Терпение!

Он сел за стол и обеими руками прижал коробочку к белоснежному животу.

— Я все вам покажу! Все! Я не имею права скрывать от вас это… Вы же первооткрыватель, так сказать… Некоторым образом Генрих Шлиман! Поверивший легендам и раскопавший Трою! Я все вам покажу, Ярослав — Мудрый, но! Сначала я хотел бы услышать от вас, так сказать, историю вашего открытия… восстановить цепь ваших логических умозаключений… стройную непрерывную цепь, приведшую вас к цели…

Критский был взволнован. Я понял, что он меня в чем-то подозревает, но в чем — понять не мог. Я молчал. А Критский, будто дразня меня, протянул коробочку мне.

— Ай-яй-яй… Как же это барон такую промашку-то дал… Ай-яй-яй… И на старуху, говорят, бывает проруха… Постарел, видать, старый повеса… Постарел!

Не отрывая глаз от коробочки, я сказал:

— Да он совсем не старый тогда был. Сорок пять лет к моменту дуэли ему исполнилось. Расцвет силы и опыта…

— Что вы говорите? — искренне удивился Критский. — Неужели всего сорок пять лет? А Пушкин-то его «старичком» за что называл? А? Может, барон состарился рано?

Нехотя я увлекался разговором:

— Я видел портрет барона 1841 года. Ему как раз тогда пятьдесят исполнилось. Роскошный мужчина с орлиным носом и со скандинавской бородкой. Выглядит прекрасно — лет на тридцать, не больше… Он еще почти столько же прожил. Умер в Париже в 1884 году в возрасте девяноста трех лет…

— Что вы говорите! — вскинул крылышки Критский. — Кто бы мог подумать! А Пушкин-то, бедный, его сорокалетнего «старичком». Ай-яй-яй…

Я старался понять, насколько искренне его бурное удивление. Критский мне широко улыбнулся:

— Не будем завидовать барону, юноша! Не будем. Почти полстолетия бедняга жил с клеймом убийцы великого нашего поэта. Жил в полной безвестности!

Я поразился, как хитро он выманивал меня на разговор. Но сдержаться я уже не мог. Во-первых, мне не терпелось узнать, что же скрывается в таинственной зеленой коробочке. Во-вторых, мне нужно было определить самому — насколько велика осведомленность этого странного персонажа, который знает все и так удивляется моим скромным сообщениям.

— Почему же в безвестности? Барон до конца жизни оставался очень известным в Европе человеком. Это в России после письма Нессельроде, о котором я вам вчера говорил, о бароне предпочитали помалкивать…

Критский из-под седых бровей бросил на меня быстрый взгляд.

— Почему же? Помалкивали-то о нем почему? Неужели из-за Пушкина?

— И из-за него тоже. Слишком дорого обошлось России посольство барона Геккерна.

Критский насторожился, аккуратно выложил зеленую коробочку на стол между нами.

— Очень интересно… Очень… Чем же он так нам насолил?

Я решил открыть перед ним карты. Ведь все, что известно мне, ничего не значило перед теми бумагами, которые находились в маленькой зеленой коробочке. Я восстановил в памяти карточку Геккерна из своей домашней картотеки.

— Якоб-Теодор барон фон Геккерн де Берваард начал работать в России секретарем нидерландского посольства в 1823 году.

— Еще до мятежа декабристов? — уточнил Критский.

— Вот именно. О его связях с декабристами никаких данных нет… Но сразу после мятежа в марте 1826 года барон Геккерн произведен в министры Нидерландского Королевства при Российском дворе, так тогда называлась должность полномочного посла…

— Вы считаете, — осторожно спросил Критский,— Геккерн мог иметь какое-то отношение к этому мятежу?

— Безусловно, — ответил я. — Уже в то время барон числился масоном высокого градуса. А все руководители мятежа, сами масоны, просто обязаны были ему подчиняться. Барон был в России их непосредственным патроном…

— Смело! — перебил меня Критский. — Очень смело! Следствие над декабристами было очень серьезным! Жестоким даже! Бедняги оговаривали друг друга почем зря… Как же так получилось, что никто о бароне ни слова не сказал? Ась?

Я объяснил:

— Во-первых, о бароне знали только руководители восстания. И то всего несколько человек… Во-вторых, каждый из них дал масонскую клятву молчания. И за нарушение этой клятвы расплата полагалась пострашней царской виселицы. И нарушившему запрет, и всей семье его.

Критский молчал. Мне просто необходимо было разговорить его, и я продолжил:

— К моменту дуэли Пушкина барон проживал в Петербурге уже тринадцать лет. У него сложились самые тесные связи с высшим обществом. Российский канцлер граф Нессельроде был его лучшим другом. Вы представляете, какая информация находилась в руках барона?!

— Представляю, — засмеялся вдруг Критский.

Я понял, что лед, как говорится, тронулся, и продолжил с энтузиазмом:

— Но это еще не все! У барона в Петербурге имелась своя агентура!

— Скажите, пожалуйста! — радостно взмахнул крылышками Критский.

— Она так и называлась в обществе: «шайка Геккерна». Как о них пишет Щеголев: «Молодые люди знатных фамилий, связанные общими вкусами, общими эротическими забавами, нежными узами эротической мужской влюбленности…» Это они затравили Пушкина… Вы напрасно думаете, что барон тяготился клеймом убийцы поэта… Ни сам барон, ни его «приемный сын» Дантес и не думали про это… Наоборот! Барон гордился прекрасно проведенной им операцией…