Она обернулась ко мне и всплеснула руками:

— Господи! Ален Делон! Который не пьет одеколон. А ты, кажется, целую бутылку одеколона выдул. Так от тебя разит!

— Извини.

— А на ногах-то что? Господи! — она сморщилась на мои кроссовки. — Сейчас же переодень!

— А что? — не понял я.

— Правильно от тебя ушла жена. Ты к тому же жлоб, Ивасик. Никакого вкуса! Надень сейчас же хорошие летние туфли!

— Хорошие? Летние? — задумался я.

— Какие-нибудь! Только не этот ужас! Уйди! Не могу на твои ноги смотреть!

В прихожей я нашел какие-то давно забытые замшевые туфли, носить которые я стеснялся. Когда я снова вошел на кухню, она презрительно усмехнулась:

— Ты даешь, Ивасик. Ведь есть же у тебя нормальная обувь. А ты какой-то ужас носишь. Не хочешь из стада выделяться. Ты человек стада, Ивасик?

Эту тему было бесполезно развивать. Я открыл все шкафчики на кухне:

— Видишь, Люда, — кофе у меня нет.

Она опять подняла со стола вчерашнюю чашку.

— А это что?

— А это мы вчера с Костей пили. Он кофе с собой принес. И унес.

— Тоже кофейный алкаш, — усмехнулась она. — Это я его научила кофе пить. Вместо водки. До меня он любил злоупотребить. Но я его отучила… Ну, а чай хоть у тебя есть?

— Кажется, есть…

— Ты совсем без жены опустился, — пожалела она меня. — Посмотри на Костика. Аккуратен, выбрит, собран… Будто я и не уходила от него.

Чайник уже свистел на плите. Она сама нашла пачку чая, по всем правилам заварила его в заварном чайнич— ке и присела к столу подождать, пока он заварится. И я присел напротив нее.

Мы не виделись с ней тридцать лет! Страшно подумать! С детства не виделись. Кто мы были тогда? Два каких-то меховых неподвижных комочка, закутанных в шубы, обвязанных шарфами. А через тридцать лет встретились — будто не расставались. Мы же не были людьми тогда в полном смысле этого слова. Просто два комочка, два зародыша взрослого человека… И вот мы встретились, а между нами осталась та, родившаяся в темном зимнем снежном саду, связь… Что это такое? Неужели это и есть «бесконечность»?

— А к чаю-то у тебя есть что-нибудь, Ивасик?

Я ответил не сразу:

— Булки нет. Там в чулане варенье малиновое…

Я хотел встать, но она меня опередила.

— Я сама! Хочу сама ваш чулан посмотреть! Он же мне тоже снился!

Я оторопел.

— А чулан-то откуда ты знаешь?

— Да ты что, Ивасик, — захохотала она. — Неужели не помнишь, как твой дедушка запер меня в этот чулан, за то что я с елки какую-то стеклянную висюльку разбила? Неужели не помнишь?

И этого я не помнил. Она погремела в темном чулане банками. Потом там замерла. И вышла из чулана на цыпочках с банкой варенья в руках. Спросила шепотом:

— Кто там у тебя за стенкой живет?

Я хотел ответить, но она прижала палец к губам:

— Тихо!

И я ответил шепотом:

— Черт его знает. Жена ту часть квартиры каким-то иностранцам продала. Но сами они, по-моему, не живут. Сдают ее кому-то.

Она взяла заварной чайник полотенцем, кивнула мне на шкафчик с чашками, прошептала в ухо:

— Идем в комнату. Нас под-слу-ши-ва-ют!

В комнате мы устроились за моим письменным столом. Она деловито постучала в стенку.

— Капитальная? — и поняла, что стена капитальная.

— Да брось ты, — успокоил я ее. — Кому я нужен?

Она прищурилась.

— Запомни, Ивасик, я очень осторожная, практичная женщина. Глупостей я не говорю и не делаю. Запомни! Будь осторожен с чуланом, Ивасик! — Она подняла со стола мою рукопись. — И документы в квартире не оставляй!

— Ты стала осторожной и практичной женщиной? — улыбнулся я.

— Почему стала? Я всегда такой была.

Я пил чай с малиновым вареньем и вспоминал темные аллеи и пушистые снежинки на длинных ресницах осторожной и практичной женщины трех лет.

— Я тебя не очень задерживаю? — забеспокоилась она. — Ты же куда-то торопишься?

Когда я бежал с Каменного острова, я торопился. Я торопился в то место, где меня никто никогда не найдет. Теперь я никуда не торопился. Она меня заставила переодеться. В этом легком, летнем городском прикиде мне нечего было делать в том месте.

— Чего молчишь, Ален Делон? — она мне подмигнула. — Хочешь глотнуть одеколон?

Она взяла с подоконника свою черную сумочку, открыла ее и достала металлическую фляжку, почти такую, как у Константина, только в два раза поменьше.

Она отвинтила крышку и протянула мне флягу.

— На, глотни, Ивасик, а то на тебя противно смотреть. Глотни коньяку.

Я глотнул и протянул ей флягу обратно.

— И я глотну за тобой, — прищурилась она. — Поцелуй через флягу. Твое здоровье, моя первая любовь.

Она посмотрела на свои часики.

— Еще два слова и разбежимся. Я опаздываю. Куда тебя подвезти?

— Никуда.

— Нет, — не согласилась она. — Если ты никуда не торопишься, я подвезу тебя к офису «Возрождения». Передай Костику, что его ждут очень большие неприятности. Так и передай.

— От тебя? Неприятности?

Она покачала головой.

— Неприятности от меня кончились… Вчера… Я вчера себя очень нехорошо вела?

— Зато ты отлично выглядела, — успокоил я ее.

— Достоевщина какая-то… Смешно…— не согласилась она.— Но не сказать всего я ему не могла… Извиняться перед ним не буду. Никогда ни перед кем не извиняйся, Ивасик! — она показала на кресты.— Только в церкви! Перед Богом! Люди не достойны извинений. Ты согласен со мной, моя первая любовь?

Я думал о другом.

— От кого же тогда неприятности?

— Если б я знала, Ивасик,— задумалась она.— Вчера у «Белосельских» я кое-что услышала… И взяла штурвал на себя, — она схватила меня за руку. — Так и передай ему. Штурвал у меня. А он пусть будет очень осторожен. Очень. И ты, Ивасик. Берегись чулана своего… Берегись чулана, Ивасик…

Ее рука чуть дрожала. Я подумал тогда: уж не заболела ли эта осторожная и практичная женщина. Я так тогда подумал, честное слово. До этого я чувствовал уже, что она стоит на какой-то черте. Волнуется и ждет чего-то. А теперь, когда она шепотом, схватив меня дрожащей рукой, опять сказала про чулан, я подумал, что ей совсем не хорошо.

Она королева! Она никому не покажет этого. Но я-то чувствовал…

Она поняла мое беспокойство, встала. Надела сумочку на плечо.

— Как ты мне говорил? Вперед? Не делай глупостей? Вперед, Ивасик-телесик. А глупостей я тебе делать не дам!

И тут в дверь позвонили. Резко, длинно, настойчиво.

Мы отскочили друг от друга, будто занимались черт знает чем…

— Кто это? — спросила она шепотом.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Некому ко мне приходить…

Звонок надрывался в прихожей. Длинными очередями. «Раз-два-три». И опять — «раз-два-три».

Она сложила руки на груди:

— Иди открой.

— Может, не надо?

— Не бойся, Ивасик. Я с тобой!

С опаской я подошел к двери: я не забыл еще, как вчера меня вырубили на этом самом месте.

Я открыл замок и распахнул дверь ногой. А сам остался в прихожей.

За дверью стоял Константин. Один. Вид у него был решительный. Я инстинктивно отошел на шаг, ожидая прямого в челюсть. Но он осмотрел меня презрительно (опять презрительно) и сказал только:

— Жених.

Он закрыл дверь за собой и прошел на кухню. И я за ним пошел. Он сел у окна и закурил черную сигарету.

Он даже не переоделся. Так и был по жаре в том же клетчатом пиджаке и в черных широких брюках. Только черную куртку скинул где-то. Уставясь на дверь чулана, он молча курил. Я понял, что ее предупреждение уже опоздало. Я спросил:

— Костя, у тебя неприятности?

Он посмотрел на меня задумчиво.

— Это мягко сказано… Очень мягко, советник…

И тут на кухню шумно вошла она. Константин окаменел.

— У тебя гость, Ивасик? — спросила она и глазом показала мне на чулан. — Не буду тебе мешать.

Не глядя на Константина, она подошла ко мне, взяла меня за подбородок, посмотрела на меня многозначительно, напоминая наш разговор, и чмокнула в губы: