— Он хочет поссорить нас! Он ссорит Россию с Европой! Он забыл, что Пушкин был истинным европейцем. Может быть, единственным в России истинным европейцем, не считая его друга Петра Яковлевича Чаадаева!

Я засмеялся:

— За три месяца до смерти Пушкин написал Чаадаеву: «Россия никогда не имела ничего общего с Европою, история ее требует другой мысли, другой формулы…»

— Константин! — громко возмутился профессор. — Я не могу больше! Сделайте с ним что-нибудь!

Но первым среагировал не Константин, а белокурый красавец, чемпион по карате. Он встал и, хищно улыбаясь, сделал шаг ко мне, но его перехватил Константин:

— Все нормально, Жорж. Сиди. Я со своим советником сам разберусь,— он посмотрел на меня строго. — Ивас-сик, извинись сейчас же. Я понятно излагаю?

— За что? — удивился я. — За что мне извиняться?

— Извинись! — настаивал Константин.

— Мне не нужны его извинения, — предупредил его профессор. — Я их не приму. Мне не нужны извинения фашиста!

Я оторопел.

— Профессор, я же только Пушкина процитировал.

Профессор был неумолим:

— Все! Константин, высадите нас. Я не могу здесь остаться! Рядом с этим человеком! Отвезите нас на берег!

Константин цыкнул фиксой и огляделся.

— Балагур, греби вон к тому спуску с вазами.

Котяра врубил двигатель. Все, отвернувшись от меня, глядели на приближающийся берег. Константин успокаивал профессора:

— Да не берите вы в голову, месье Леон. Советник выпил немного…

— Он и вчера был пьян, — пожаловался профессор.

— Русский плейбой, — Константин подмигнул мне, — плейбой на всю неделю!

— Он испортил вам праздник.

— Мой праздник никто не испортит. Вон там за Петром есть хороший ресторанчик «Сенат-бар». Посидим там, месье Леон. Остынем.

— Только не с ним! — зыркнул на меня профессор.

Константин опять мне подмигнул.

— Он здесь останется. На катере.

Профессор успокоился.

А Людмила в это время о чем-то ворковала по-английски с белокурым красавцем. Одна Натали грустно глядела на меня.

Котяра плавно подвел катер к спуску. Первым на мокрый гранит спрыгнул красавец и подал руку Людмиле.

— Ну, ты и чучело, Ивасик, — сказала она мне на прощание.

Красавец подал руку Натали. Она подобрала свою короткую юбочку и обернулась ко мне.

— До свиданья, Слава. Да?

— Прощай, Натали, — ответил я.

Красавец подал руку профессору. Тот даже не посмотрел на меня. Ко мне подошел Константин.

— Дай-ка мне ту страничку.

Я не понял, о чем он. Константин шепнул, торопясь:

— Ксерокс дай.

— Зачем?

— Я в ресторане профессора расколю!

Я хотел сказать, что он не прав, что профессор совсем ни при чем. Константин сам вынул у меня из нагрудного кармана листок и спрыгнул к ожидавшим его гостям.

Не оглядываясь на катер, они поднялись по ступеням к Александровскому саду. На самом верху лестницы обернулась Натали и помахала мне рукой. Я не ответил. Через сад, мимо Петра, они пошли в ресторан.

И тут впервые сказал свое слово Котяра:

— Ну и базар будет…

— Почему будет? — не понял я. — Базар уже кончился.

Котяра золотозубо оскалился:

— Пока ты с профессором ругался, этот Жорик Костину бабу заклеил… Костя же убьет его, ёк макарёк.

Где-то над Васильевским островом в перламутровом небе еще таяли малиновые перья заката, а за Петропавловкой уже разгорался розовый пожар нового рассвета. Стихла Нева, остекленела коричневым бутылочным стеклом.

Я сидел на корме и смотрел на реку. Безумного Императора остановили на полушаге, на полужесте, на полукрике детским заклятьем «Замри!». И он замер на переломе своих свершений. Замер загадкой, не разгаданной до сих пор…

Судьба дала России время одуматься, всмотреться в Безумного Императора в древнеримской смирительной рубахе. И Россия одумывается до сих пор в остановленном времени. Тяжело петровское похмелье…

Из рубки вышел Котяра. Все это время он убирал праздничный стол. Деловито таскал в рубку закуски и бутылки, совершенно не обращая на меня внимания.

К утру похолодало.

Я засунул руки в карманы и тут же наткнулся на хрустящую пачечку. Это был последний шанс. Последний шанс уйти туда, где меня никто не найдет. Уйти в другое измерение. Я протянул Котяре руку.

— Прощай, Леня. Спасибо тебе за все. Он крепко держал мою руку.

— А ты куда собрался, Славик?

— Я же в отпуске! — вспомнил я. — Я пять лет работал без отпусков и выходных. Мне пора отдохнуть, Леня.

Котяра золотозубо оскалился:

— Тебе нельзя уходить, Славик.

— Почему?

— Слышал, что сказал Белый Медведь?

— А что он сказал?

— Он велел тебе на катере остаться. — Котяра сильно тряхнул мою руку. — Значит, ты здесь и останешься. Ёк макарёк!

— Зачем? — не понял я.

— Белый Медведь велел, — прищурился Котяра.— Идем в рубку. Зусманит.

Я понял, что с катера Котяра меня не отпустит. Надо было ждать. Опять ждать. Ждать удобного момента. Или там внизу, в каюте, вырубить Котяру. Я вспомнил красивую старинную фразу: «Не стой на пути моей решимости!» Я спустился за ним в каюту.

Я сидел на знакомом голубом диванчике в шикарной каюте из карельской березы. Передо мной под стеклом висела старинная карта Балтийского моря. Почему-то на немецком языке. С портрета над картой смотрел на меня суровый человек с тяжелой челюстью. На кого-то удивительно похожий…

— Что приуныл, Славик? — спросил меня Котяра. — Хочешь соточку?

— Давай, — тут же согласился я.

Котяра пошел к стеклянному бару. А я стал осматривать каюту — искал какой-нибудь тяжелый предмет. Котяра бросил на меня подозрительный взгляд, и я спросил его, чтобы успокоить:

— Леня, откуда у тебя такой катер? Это же реликвия.

— Правильно, историк, — улыбнулся Котяра. — Не катер, а музей.

И здесь был музей. У Константина «музей-квартира», у Котяры «музей-катер».

— Чей же это музей, Леня?

— Рейхсмаршала Германа Геринга,— ответил Котяра.

Я думал, он шутит, и засмеялся, но Котяра обиделся и стал мне обстоятельно объяснять:

— После войны по репарации нам достались яхта Геринга и его разъездной катер. Яхту приписали к Ленинградской военно-морской базе. Ты ее видел, наверно. На ней до сих пор парады на Неве принимают. «Альбатрос» называется. — Котяра, подняв бутылку к свету, накапывал в фужер коньяк. — А катер этот адмирал Колыванов к рукам прибрал. И правильно сделал. Пропала бы музейная вещь. Расхитили бы до винтика, суки. А адмирал сохранил. После войны он со Сталиным поругался. Усатый папа очень на него сердился. Адмиральского звания лишил. И пенсии адмиральской. Бедствовал адмирал, но катер не продал. Сохранил. Родственникам по наследству оставил. Я его у родственника адмирала арендую. — Котяра помрачнел почему-то и протянул мне фужер. — На. Взбодрись.

Я поднял фужер в сторону портрета.

— Зиг хайль, Герман!

— Ты что, екнулся?! — рявкнул Котяра.

— Почему? Профессор меня фашистом назвал. Имею полное право. Зиг хайль…

— Это не Геринг! — возмутился Котяра. — Это же адмирал Колыванов.

— Ну да? А похож…

Я смотрел на портрет. Суровость его была не тупая тевтонская, а задумчивая, славянская. Не такая, как у Геринга, единственного чистокровного арийца во всем окружении Гитлера…

— Пей за здоровье Константина,— Котяра выложил на стол конфетку. — Сегодня его день.

Я выпил. Котяра дал мне восчувствовать и спросил:

— А когда твой день, Славик?

— Не знаю, — честно признался я. — По-моему, такого дня в жизни нет.

— Как это так? — не поверил Котяра. — Как тебя полностью зовут?

— Ярослав.

— Должен быть и у тебя день! Обязательно. — Котяра достал из шкафчика какую-то потрепанную книгу и начал ее шумно листать.

— Что ты ищешь, Леня?

— Твое имя в «Православном календаре». Моя настольная книга. Клиенты другой раз и не знают, какой сегодня день. Если клиентов много, обязательно кто-нибудь именинником окажется или родственник его близкий. Тут уж катание по полной программе начинается. Туши лампаду. — Он важно плюнул на палец и перевернул захватанную страницу. — Во! Нашел! Благоверный князь Ярослав Мудрый, — он посмотрел на меня растерянно. — Тоже сегодня. Третьего июня.