В Центральном парке нас окружила спасительная темнота. В усеянное звездами небо улетали чернильно-черные кроны вязов. Я остановился, мы вышли из машины и несколько секунд стояли в ослепительном свете фар.

Когда фары погасли, нас снова окружила глубокая, тихая ночь. Лишь иногда потрескивали ветки. Кто-то осторожно ступал по траве, неизвестный человек, который что-то искал и не находил.

Где Бертон? За кустами? Видел ли он нас? Я прислонился спиной к стволу дерева. Мы стояли в тени могучего, не сломленного многими бурями и молниями старого вяза.

Немного дальше поднимался перевитый одеревеневшими лианами каштан. Там стоял такой же непроницаемый мрак.

— Лучше всего сделаем так, — шепнул я Джейн. — Я побегу туда. Если все спокойно, ступай следом за мной.

Я пересек газон, казавшийся огромным серебряным сверкающим ковром. На небе сияла луна, как желто-оранжевый бумажный круг, наклеенный на черный фон и подсвеченный сзади.

Запутанными клубами лианы свешивались с ветвей каштана, обвивали гирляндами соседнее дерево и сплетались с развернувшимися широкими листьями в плотную крышу, сквозь которую не проникал ни единый луч лунного света.

Люди Бертона кружили вокруг каштана и вяза, под которым теперь стояла одна Джейн. Но я ничего не видел и не слышал, кроме шорохов травы и листвы. Я вышел из тени в пятно лунного света и махнул Джейн.

Джейн пошла навстречу мне по газону мягкими и осторожными кошачьими шагами, но при этом вовсе не казалась кошкой, скорее она походила на тигра, молодого, красивого хищника, еще не вполне осознающего заложенную в нем силу. Но осознание этой силы придет, и тогда он пустит когти. Без когтей в любви нельзя.

В лунном свете ее черные волосы засияли серебром, лицо похорошело, линия губ стала мягче. Даже мои твердые, загорелые руки, вытянувшиеся навстречу ей, выглядели серебристыми и мягкими. Лицо Джейн мирно покоилось в моих руках, но ее глаза, до этого нежно блестевшие, теперь сверкали, как драгоценные алмазы.

Я чувствовал ее губы, дыхание, оказавшееся теплее воздуха тропической ночи. В нем я нашел все, что искал: биение ее сердца, мир, о котором я давно мечтал.

Я хотел, чтобы она была счастлива, даже если я сам потеряю счастье. Я никогда не хотел умирать и был готов ко всему, даже к измене. Меня охватило желание капитулировать, чтобы она не печалилась, чтобы ей было нечего бояться и она могла спокойно, весело и радостно жить, как многие другие.

Почему я должен отказываться от счастья, которое так неожиданно оказалось в моих руках? Почему я не могу уехать куда-нибудь с Джейн — да в ту же Европу! — сделать все, что задумал для нее старый больной Шмидт, с одним единственным, может быть, условием — уволить меня из числа служащих фирмы? Между «Шмидтом и Хантером» и мною установится вооруженное перемирие. Я сумею забыть все, что видел и пережил. Пусть я потеряю часть моей чести, даже значительную часть, но вместо этого приобрету новую и счастливую жизнь. Я смогу любить Джейн, она сможет любить меня. Мы будем счастливы. Я закрою глаза, буду слушать биение ее сердца и наслаждаться чудом нашего совместного существования. Я постараюсь навсегда забыть, что где-то в мире существует старый Шмидт, ультра-правый Хантер — странный человек, о миллионах которого никто ничего не знает, и негодяй Бертон, всегда говоривший с иностранный акцентом.

Надежда потрясла меня, как опьянение.

Чтобы всегда держать в своих объятиях Джейн, я встану на колени, присягну на верность «Шмидту и Хантеру» и покорюсь их воле.

В конце концов, я был человеком. Разве я не имел права взять то, что дает мне жизнь?

Я видел Джейн. Ее губы были теплы и свежи. Веки прикрывали ее глаза, но под ними все еще горел огонь. Мы были одни, весь мир существовал для нас. Но как велик этот мир? Он кончался за тенью этого дерева.

Если я останусь с тобой, Джейн, если я покорюсь? Я получу тебя, а ты меня. Но Шмидт и Хантер будут праздновать победу. Но я совершу измену всему, что до сих пор я считал близким и дорогим. Изменю даже тебе.

В итоге мне достанется собачья жизнь. Я потеряю тебя. Ведь ты меня любишь, потому что я не Меньшиков, не Бертон, а Эдгар Уиллинг. Собачья жизнь — плата за любовь?

Я держал ее за плечи, смотрел на нее. Она стояла в лунном свете. Ее глаза сияли.

Опьянение прошло. Я понял, что останусь тем, кем я был. Нет другого выбора. Я должен идти тем путем ради нашей любви. Я думал: «Если ты меня потеряешь, то, по крайней мере, сохранишь свою любовь ко мне. Ты будешь плакать, тосковать по мне, но ты никогда не будешь во мне разочарована».

Мы пересекли газон, сочный и зеленый, выглядевший теперь черным. Джейн держала меня за руку.

Когда мы ступили на дорожку, позади нас послышался шум чьих-то шагов. У Шмидта и Хантера длинные руки. Они меня не отпустят.

Рядом с дорожкой цветы плотно переплетались с кустами. В воздухе висел густой, опьяняющий аромат.

Я остановился.

— Ты не хочешь домой, Джейн?

— Домой, Эдгар? Разве у меня есть дом?

— У тебя он будет скоро. Ты не устала?

— А ты не устал, мой милый мальчик?

Наверное, я таким и был.

Как мало я спал в последнее время, часами лежал в постели, размышлял, думал о Джейн, о Бертоне, о Шмидте!

Под нашей обувью хрустела галька. За нами шли люди Бертона. Рядом со мной была Джейн. Ее рука, по-детски тонкая и твердая, но холодная, как у старухи, крепко держалась за мою.

— Я мечтаю упасть, Эд, и больше не встать. Пусть мимо меня проходит жизнь. Я не буду жить, но не буду и спать, только лежать и молчать в полном покое. Я устала, Эд, но я боюсь спать…

Наши туфли хрустели по гальке.

— Джейн, ты потеряла веру в самое себя. Это худшее, что только может быть. Собачья жизнь.

— Существует ли что-то другое?

— Существует. Мы будем искать.

— И найдем.

Я хотел приложить все силы, чтобы найти, потому что нельзя просто сидеть и ждать, когда начнется что-то новое, ведь тогда ничего никогда не начнется.

— И найдем, — торжественно, словно клятву, произнес я.

— Ты такой добрый, — сказала она. — Ты очень добрый.

— Я не добрый. Я тебя люблю.

Мы снова остановились.

— Не уходи, — прошептала она. — Не уходи никогда. Никогда.

— Никогда, — ответил я и наклонился к ней.

Ее губы были холодными. Я поцеловал их, чтобы они согрелись. В ее глазах медленно таял страх, веки опустились.

Мы сели в ее автомобиль. Нашему примеру последовал бертоновский конвой. Фары преследователей ощупывали нас — холодные, желтые и безжизненные.

Мы помчались по городу, пересекли площадь Линкольна. Затем в ночи забрезжила жуткая, фосфоресцирующая гигантская спираль «Шмидта и Хантера». Я затормозил перед главным входом.

Джейн смотрела на меня. Ее глаза застыли от страха.

— Я потерял часы, — сказал я. — Наверное, сломался браслет. Скорее всего под каштаном. Мне показалось, будто я слышал, как что-то упало в траву.

— Поезжай во двор, — попросила она. Она не спускала с меня глаз.

Я чувствовал себя подлецом и ненавидел самого себя за ложь, но сказал:

— Я хочу вернуться, это был подарок.

— Я поеду с тобой.

— Но, может быть, я их оставил наверху? Да, конечно, я их раньше снимал и клал на письменный стол. Можно быстро посмотреть. Пожалуйста, сделай это для меня!

Мне не пришло ничего лучшего в голову, кроме этой примитивной хитрости. Джейн повернулась к дверце. Она доверяла мне. У меня перехватило дыхание. Я клялся никогда ее не обманывать.

Я увидел ее уходящей, стройной и гибкой, как подросток. У входа в здание она обернулась и улыбнулась. Я махнул рукой. Звук ее шагов смолк.

Я развернулся и быстро помчался по улицам, на которых медленно угасала вечерняя жизнь города. На Линкольн-авеню царил пестрый свет рекламы.

Позади меня горели автомобильные фары. Преследователи не отставали.

Я поехал к вокзалу, а оттуда в Центральный парк. Я остановился там, где останавливался немногим раньше, и выскочил из машины. Передо мной стояли кусты, за ними — лужайка, серая, потом серебристо-белая, мертвая. Высоко поднялась луна, показавшаяся мне холодной и глупой.