Эстетика Зинаиды Серебряковой – та же эстетика отрадного, черты которой мы видели в искусстве Серова, Левитана, Врубеля, сколь они ни различны, и у мирискусников, но у нее баснословно непосредственная, наивная, веселая и чистая. При этом близость к природе, к натуре и буквально к обнаженному женскому телу, что воплощает красоту, или что и есть любовь к красоте, прообраз рождения в красоте, когда женщина в ее наготе божественна, как сама Афродита.

Портрет Анны Петровны Остроумовой написал Константин Сомов в 1902 году. Они учились примерно в одно время в Академии художеств и в Париже (1898 – 1899). Как рассказывает Александр Бенуа в «Моих воспоминаниях», Остроумова жила в Париже с подругой и они ради экономии пытались сами себе готовить еду, не умея абсолютно вести хозяйство. Очевидно, были столь безпомощны, что Костя Сомов взялся сам вести их хозяйство, закупать продукты и готовить, обнаружив в себе опыт, бессознательно им усвоенный у матери, прекрасной хозяйки. Но о влюбленностях нигде не упоминается.

Анна Петровна Остроумова-Лебедева оставила прекрасные «Автобиографические записки», которыми я зачитывался весной 1980 года, делая выписки. Ныне я вижу, что они слагаются в новеллу о любви девушки, во всех отношениях исключительной и даже в том, что она выбрала не просто акварель, а гравюру, трудный жанр даже чисто технически, и молодого человека, гениально одаренного химика, который был ее двоюродным братом.

1) «В это время (лет 15, учась в гимназии) я решила, что твердые знаки лишние и стала писать без них, чем вызывала протесты со стороны преподавателей, но, несмотря на репрессии, упрямо писала по-своему».

Девочка-подросток со слабым здоровьем училась в гимназии, посещала вечерние начальные классы школы Штиглица, много рисовала и очень много читала – кроме классиков литературы, философов: Платона, Аристотеля и других, принимая все очень близко к сердцу, работая над собой очень серьезно.

2) 1892 г. Это уже в Академии художеств. «Всеобщее внимание в классах обращал на себя Сомов. Мне показали его как-то на вечеринке студентов; они устраивались периодически, с рисованием модели и чаепитием, и туда набиралось много народу». Это свидетельство удивительно тем, что в те годы сам Сомов пребывал в сомнениях в своем призвании и отбывал воинскую повинность (совмещал как-то службу с учением).

3) «В те же годы пребывания в Академии я пережила мое первое увлечение. Оно внешне мало проявлялось, но тем не менее было глубоко и принесло мне много страданий. Я считала его гораздо ниже себя по уму и слабее по воле. Находила, что он мало любит искусство. Он происходил из буржуазной богатой среды, и я боялась, что если выйду за него замуж (а к этому клонилось дело), то мне трудно будет в такой обстановке продолжать мое любимое искусство. Во мне возникла сильная борьба между чувством и страстью к искусству. Я никому не поверяла моих мучений, моей внутренней борьбы.

В конце концов решила с этим покончить, и мы расстались навсегда. Но тоска, как клещами, захватила мою душу. Сознание одержанной над собой победы не приносила мне радости, и я была полна сожалений о потерянном, но мужественно боролась, сознавая, что в работе все спасение».

4) Конка двигалась медленно, и я предпочитала ходить пешком. Около сфинксов перед Академией была пароходная пристань. Пароходик перевозил на ту сторону. Я его очень любила. Бывало, уже издали бежишь сломя голову на пристань, платишь две копейки и скатываешься вниз, на пароход».

5) «Мама огорчалась моим похудевшим, утомленным видом. Всякими способами старалась удержать меня дома, находя, что я работаю не по силам. Просила, умоляла. Я с ней соглашалась, ей сочувствовала, когда она плакала – я тоже, но все-таки через несколько минут уносила (на всякий случай) вниз свою шубу и калоши к швейцару и при благоприятном моменте тихонько исчезала из дома… в Академию.

Братья, видя огорчение мамы, бранили меня, уговаривали вообще бросить работу, говоря, что если б я была одарена, то мне не приходилось бы так много тратить сил.

«Ты просто бездарна!» – говорили они».

6) «За все семь лет, что я пробыла в Академии, я не имела со стороны студентов ни одной неприятности, столкновения или чего-нибудь резкого или циничного. И из общения с ними вынесла на всю жизнь глубокую веру в хорошие и верные инстинкты молодежи.

Мы не все время только работали, мы умели и веселиться. Каждый год в бывшем Дворянском собрании (нынешняя филармония) студенты Академии устраивали общественный бал. Он считался в году одним из самых оживленных и интересных. На него съезжалось несколько тысяч народа.

Студенты устраивали громадные костюмированные процессии. Темы брали из мифологии, из сказочного эпоса, народного, были и юмористические. Много фантазии. Изображали очень красиво, красочно, находчиво и остроумно. Гостям на балу вручались особые талоны, а они их должны были давать костюмированным за лучшие костюмы. Кто больше имел талонов, тот получал выигрыш; они тут же висели – пожертвованные картины профессоров Академии и работы студентов».

7) «Вообще жизнь моя проходила не так уж однообразно, как это может казаться из моего писания. Я часто бывала в опере, где родители имели абонированную ложу. Прибегала туда прямо из Академии, а там меня встречала мама яствами (я была балованная дочь). Лежа на диванчике в аванложе, я с комфортом слушала музыку.

Я любила бальную залу, любила танцевать, но светскую жизнь избегала. Люди меня не интересовали…»

«Была я до чрезвычайности свободолюбива».

Кажется, характер, как у Комиссаржевской, хотя она росла при исключительно благоприятных обстоятельствах, правда, семья ее была далека от искусства.

8) «Я уходила в одиночество, и в то же время страдала от него. А от людей я все-таки убегала.

Родители, видя мое угнетенное душевное состояние, послали меня в Москву, где я гостила у нашего родственника… Я первый раз была в Москве, и она произвела на меня сильное впечатление. Погостила я там недели две и опять вернулась к своей работе.

К весне я опять теряю равновесие, страдаю беспричинной тоской, апатией».

Это запись из дневника 1895 года. «… Сегодня в классе мне чуть не сделалось дурно. Мне казалось, что я здесь и будто еще в другом где-то месте, и чуть не упала с табуретки.

Днем я не могла оставаться в Академии и пошла позавтракать к Елене Ивановне, а по дороге вдруг заметила, что что-то громко говорю, и мне показалось, что со мной хотят сделать что-то страшное. Я вскрикнула и чуть не зарыдала от испуга, но вовремя очнулась от кошмара и увидела себя на Большом проспекте, идущей очень медленно в своей белой шубе…»

«Потом упадок опять сменился подъемом».

9) Взялась копировать в Эрмитаже «Портрет Филиппа IV» Веласкеса (Теперь считают – школы Веласкеса.).

Впала в отчаяние и есть отчего.

«Как передать, кроме всего остального, эти несколько веков, которые пролетели над этим произведением и своими нежными, невидимыми крыльями слили все тона и краски в звучную гармонию, еще более возвысив это чудное произведение?» (из дневника).

В 1895 году Остроумовой 24 года. Она юна еще совершенно и гениальна. Но эта гениальность в ученице, конечно, оставалась втуне, она составляла ее муку, а не была итогом ее развития, ее достижений, тем более что она еще была бесконечно далека от жизни, от времени.

10) Сережа Лебедев, студент Петербургского университета (естественный факультет). Двоюродный брат. 1874 года рождения. Стало быть, кузина старше на три года, хотя внешне и по всем повадкам еще совсем юна.

«Был он красивый, высокий, стройный юноша. С гордо закинутой назад головой. С движениями уверенными и свободными, смелыми и ловкими. Очень любил игры, верховую езду, танцы, гребли.