– Надо ему сказать, – решилась Варвара Александровна. – Единственные сокровища мои, с которыми мне придется расстаться, оставить на хранение у Сашеньки, принадлежат ему в большей мере, чем мне.

– Ему пора возвращаться в Царское Село, чтобы утром быть на месте – на случай ученья.

– Мы с ним увидимся по пути в Царском Селе?

– Да, но только в том случае, если не будет смотров и маневров.

– Увы! Мы больше не увидимся. Но, может быть, так лучше, – слезы показались на глазах Варвары Александровны. Мария Александровна поспешно увела ее, подавая знак Лермонтову: пора прощаться. Казалось, Лермонтов не успел выйти из гостиной, как он уже гарцевал на коне во дворе, – все кинулись к окнам, одно из них раскрыли настежь, – гусар, превесело отдав честь, с места в карьер унесся со двора. Варвара Александровна, как некогда, когда он уезжал в Петербург, пошатнулась и упала в обморок. Все всполошились и забегали вокруг нее, к досаде Бахметева.

На другой день были назначены, как нарочно, два ученья, после которых прямо с полей Лермонтов и Алексей Столыпин помчались на уже изрядно измученных лошадях к следующей после Царского Села почтовой станции, где-то наперерез. У Лермонтова была прекрасная лошадь, одна из лучших в полку, жаль было ее загнать, но лошадь Монго с крупнотелым всадником не вынесла бега и рухнула. Стало ясно, что поздно, не успеть за каретой Бахметева, запряженной четверкой цугом.

Между тем работа над циклом повестей, из которых «Бэла» с подзаголовком «Из записок офицера на Кавказе» – о похищении черкешенки, рассказанная автору штабс-капитаном Максимом Максимовичем, была опубликована в журнале «Отечественные записки» в марте 1839 года, а «Фаталист» в ноябре, продолжалась. Замысел, ясный в общих чертах и отдельных эпизодах, неожиданно определился весной после встречи в Петербурге с Варварой Александровной.

Как в работе над поэмой «Демон» постоянно присутствовал образ Вареньки Лопухиной в переживаниях, лучше сказать, в миросозерцании поэта, как у Данте – Беатриче, так случилось и в опытах в прозе, начиная с незаконченного романа «Княгиня Лиговская». Странствия по Кавказу наполнили оба замысла конкретным жизненным содержанием – впечатлениями от природы, жизни горцев и вообще жизни. При этом личное чувство поэта к Вареньке Лопухиной лишь обнаруживало свои глубины, то есть любви столь же земной, сколь и небесной. Это возрожденческая любовь к женщине, которая гибнет и возносится в Рай.

Теперь же цикл повестей о приключениях русского офицера на Кавказе, по сути, новелл эпохи Возрождения с их конкретно-жизненным содержанием и общей, как бы невысказанной идеей свободы и торжества жизни, обретает цельность единого замысла романа, и она связана с образом Вареньки Лопухиной, замужней и несчастной, которая впервые прямо высказывает свою любовь к поэту, при этом ее образ двоится: то княжна Мери, то Вера, – это ее юность и молодость, подкошенная болезнью.

Нежданная встреча Лермонтова с Варварой Александровной в Петербурге, – она думала о скорой смерти и хотела попрощаться с ним, – во всей ее психологической глубине отразилась в повести «Княжна Мери», с превращением цикла удивительных повестей в роман. Лермонтов это сознавал вполне и, как, заканчивая поэму «Демон», приписал Посвящение с прямым обращением к Варваре Александровне Лопухиной (не Бахметевой), он и здесь, в романе, оставил знак: родинку у Веры, деталь, от которой сжимается у него сердце, как у героя. Это был знак, предательский по отношению к Варваре Алексанровне с ее ревнивым мужем, но он был не в силах отказаться от него, как и от любви к ней, пусть это по-юношески, но он и был еще юн душой, несмотря на опыт разума.

В печать Лермонтов отдавал те повести, какие набрасывал шутя; так, для второй книжки «Отечественных записок» 1840 года он готовил «Тамань» – о происшествии, случившемся с ним в Тамани, но будто бы из записок его героя Печорина, повесть, удивительную по языку, лаконизму и живейшему развитию фабулы; по поэтике это классическая проза всех времен и народов.

Гений поэта и в прозе как-то вдруг – после гибели Пушкина и его странствий по Кавказу – достиг невообразимой зрелости. Страстный романтик в ранней лирике и в жизни, нежданно-негаданно для всех и, возможно, самого себя выступил классиком, воплощая романтическое содержание своего мироощущения и эпохи в формы, столь совершенные, как это удавалось разве лишь Рафаэлю в живописи и Пушкину в поэзии.

Между тем все это он набрасывал с ходу, без особых исканий и раздумий, словом, как писал стихи, в немногие часы уединения, когда не пропадал по службе в Царском Селе или в лагерях летом в бесконечных маневрах и парадах под непосредственным командованием государя императора, а в Петербурге – в непрерывной череде вечеров и балов, чем жил свет, не имеющий иных целей и забот, как веселиться, веселиться, добиваясь чинов и богатства через жен или мужей, без которых человек здесь лишь случайный посетитель, странный, чуждый, пусть осененный славой, как Пушкин.

Лермонтов, нехотя таскаясь по балам и маскарадам, продолжал работать над повестью «Княжна Мери», дневниковый характер которой вел к раздумьям самого непозволительного свойства, что приходилось рвать, чтобы выдержать общий тон романа с динамическим развитием фабулы каждой из повестей, не нарушить его из-за обилия воспоминаний, связанных с теперешними образами – княжны Мери и Веры. Интрига вела к неминуемой дуэли, и вдруг Лермонтов почувствовал, что в его жизни создалась ситуация, которая может привести к дуэли. Другой бы поостерегся, поэт же лишь расхохотался, словно судьба позаботилась о том, чтобы ему не было скучно.

(Дуэль с Барантом повлекла новую ссылку на Кавказ, чему Лермонтов был рад; в Москве в это время находилась княгиня Щербатова, которая решила, что она причина дуэли.)

Еще одно объяснение ожидало Лермонтова в Москве у Лопухиных. Мария Александровна, держа в руках книжку романа, вместо первоначального восхищения, разразилась упреками:

– Мишель! Это же ребячество! Ну, зачем вам эта родинка?

Алексис благодушно припомнил присказку:

– Неужели нельзя было чем-то заменить?

– Мария Александровна, – со смущением оправдывался Лермонтов. – Я пробовал. Я пишу обыкновенно без помарок, а затем уже ничего невозможно выправить. У меня есть стихотворение…

– Читай, читай, – потребовал Алексис.

Лермонтов взглянул на Марию Александровну, которая явно еще не все высказала, и прочел:

– Из пламя и света? – Мария Александровна уловила грамматическую ошибку.

– Как исправить? Не могу, – промолвил Лермонтов.

– Дальше, дальше! – Алексис решительно хотел отвлечь сестру от упреков Лермонтову.

– Дальше?

– Это прекрасно! Но даже стихами вам не удастся заговорить меня, Мишель, – Мария Александровна была настроена решительно. – Я прошу вас не искать встречи с нашей сестрой – ради ее спокойствия, ибо Бахметев в ярости на вас.