Разумеется, нужно считаться с обычаями страны, с условиями жизни в новой, непривычной обстановке, но Моррис все еще был привержен некоторым традициям, которых Салли отнюдь не уважала. Она, например, никак не хотела признать, что неудобно для миссис Моррис Фитц-Моррис Гауг работать простой служанкой в каком-то трактире на золотых приисках. Моррис еще понял бы, если бы эта работа вызывала в ней негодование и отвращение; но то, что она предпочла ее возможности получать помощь от Олфа, это было выше его понимания.

Но Салли относилась так ко всему, в чем он видел привилегии аристократов. Она считала нелепым притязать на эти привилегии в стране, в которую еще так много надо было вложить труда. И может быть, она права, думал Моррис. Он узнал это на собственном опыте, когда попробовал хозяйничать на ферме. И здесь, на золотых приисках, человек должен показать свое уменье работать, и притом на тех же условиях, что и все. Моррис уже отказался от многих предрассудков, касающихся отношений между хозяином и работником, но кое-что от прошлого еще осталось.

Он не желал признавать стремление колонистов к демократическому образу жизни и считал это болезнью, которую приходится терпеть, раз ее нельзя излечить. Но у Салли были какие-то странные плебейские наклонности, которые его раздражали. Она, видимо, чувствовала себя в своей стихии, и такая жизнь казалась ей естественной.

Может быть, виной тут то, что она выросла в колонии? Ведь говорят же, что пионерство развивает в людях независимость и уверенность, и, конечно, помогая отцу в работе на ферме, она привыкла надеяться на себя и своевольничать. Однако Джон Уорд оставался твердолобым старым консерватором. У семьи были хорошие связи, и Моррис не мог себе представить, чтобы миссис Уорд одобрила поведение какой-либо из своих дочерей, если бы та вздумала проявлять независимость и оспаривать авторитет мужа, как это делала Салли.

Конечно, в том, что случилось, есть доля и его вины. Моррис не мог ни оправдать себя до конца, ни объяснить, почему он так медлил с приездом. Теперь ему было стыдно за то отчаяние и апатию, которые овладели им, за то, что он так долго не писал и не заботился о ней. Но он надеялся вернуться победителем, с целым состоянием в кармане, вознагражденный за годы тяжкого труда; ведь выпадает же такое счастье на долю стольких людей. А они, дуралеи, только и знают, что швырять сотни фунтов на пьянство и проституток.

Моррис уверял себя, что еще неделю назад он надеялся выгодно продать участок, который разрабатывал вместе с Фриско, и встретить Салли добрыми вестями: доказать ей, что даже в трудном деле золотоискательства он показал себя молодцом. Но, по правде сказать, только когда до него дошли слухи о том, что у Фогарти появилась новая официантка и он понял, какую роль там играет Салли, в нем проснулся инстинкт собственника и побудил его поехать в Кулгарди и увезти жену в Хэннан.

Он был сильно разочарован, увидев, что ей не очень-то хочется ехать с ним. И еще больше разочаровало его открытие, что Салли уже не та любящая и покорная жена, какой она была, когда они расстались. Встречаясь с ней взглядом, он больше не находил в ее глазах тающей нежности, его уже не манили к себе ее губы, всегда готовые к поцелую. Черты лица ее стали строже. И это отнюдь не украшало ее.

Салли становилась хорошенькой, только когда смеялась и была оживленна. Ей, с ее смешным вздернутым носиком, не шел суровый или трагический вид. Но она явно хотела подчеркнуть, что слова ее были сказаны серьезно. Неужели Салли его больше не любит? Неужели она может бросить его? Моррис просто не допускал столь дикой мысли. Его удивляло и оскорбляло, что Салли говорит с ним так, будто готова в любую минуту отречься от своих обязанностей жены.

Он был бы еще более удивлен и обижен, если бы знал, о чем думает Салли, сидя рядом с ним. А в ее памяти проносились те обрывки разговоров о Моррисе, которые ей приходилось слышать в Кулгарди.

«И как ему не стыдно тащить эту маленькую женщину в Хэннан? Там ведь очень тяжелые условия. То, что Моррис называет гостиницей, просто ночлежка с навесами из веток!» — говорил Билл Фогарти.

Миссис Фогарти удивлялась:

«И какого черта она ему там понадобилась? Почему он не может оставить ее у нас?»

На что Билл ответил:

«А на что человеку вообще жена?»

«Чтоб у него глаза лопнули! — возмущенно воскликнула миссис Фогарти. — Эх, попал бы он ко мне в руки, этот мистер Гауг, я бы ему показала!» — Ответ Билла потонул в ее громком хохоте.

Миссис Фогарти заговорила опять:

«И вот увидишь, он еще нарвется на скандал с этим лодырем Фриско: ведь она единственная хорошенькая женщина в лагере. Ближе, чем на Рю-де-Линдсей, ни одной не найдешь. Хотя, говорят, Фриско завел себе какую-то туземку».

Вспомнился Салли и приглушенный голос Олфа, когда он говорил с Лорой в соседней комнате:

«Никак не могу понять этого Гауга: и из семьи хорошей, и воспитание, и все такое. А вот в отношении денег — никакой щепетильности. Ему и в голову не приходит, что долги надо платить и что не все равно, у кого занимать. Правда, здесь мы очень легко и занимаем и даем в долг. Уж такое правило на приисках: если у человека есть наличные или кредит, а другому приходится туго, то полагается помочь ему, в надежде, что он этого не забудет, когда ему, в свою очередь, повезет. Никогда не знаешь, не очутишься ли и ты в таком положении, не понадобится ли помощь и тебе. Но Моррис не знает никаких границ: как только у него заведется золото, он его спускает в карты, а долгов не платит. Вот Динни Квин, например, тот по природе джентльмен. Он никогда так не сделает. Правда, выпить любит, это есть. Но Динни я доверил бы свою жизнь, а вот Моррису — еще подумал бы».

Затем ее мысли перешли к Фриско де Морфэ. Она слышала о Фриско немало и хорошего и плохого и пришла к выводу, что он дурной человек, игрок и распутник. Вовсе не подходящая компания для Морриса, хотя Фриско и пользуется у всех старателей большой популярностью. А потом еще эта Лили…

Улыбка появилась на губах Салли, когда она вспомнила свое знакомство с Лили. В какое бешенство пришел бы Моррис, если бы он узнал… Но ведь на самом деле все произошло так просто и неожиданно.

Глядя на деревья, уходившие по обе стороны дороги в бесконечную даль, Салли представила себе, как поет Лили, она почти слышала ее веселый тонкий голосок и печальный напев песенки:

Она покосилась на Морриса, чувствуя, что обманула его доверие. Сознание, что и она перед ним виновата, смягчило ее. В конце концов, каждый делает ошибки. Невозможно всегда быть благоразумной и осторожной. Нужно считаться с различием характеров; ведь именно из-за этого различия иной раз нелегко понять друг друга. Она догадывалась о том, как трудно было Моррису примениться к жизни на приисках. Но он все-таки сделал это, и притом так решительно, что она была удивлена. А в глубине души он остался прежним. Несмотря на поношенную и грязную одежду, свалявшуюся бороду и волосы, это был все тот же Моррис Фитц-Моррис Гауг, и он требовал от нее, чтобы она об этом не забывала. Ей хотелось, чтобы Моррис был с ней в таких же простых и дружеских отношениях, как и со всеми остальными. Но это, видимо, невозможно. Она должна питать к нему подобающее уважение, разрешать диктаторский тон, на который, по мнению Морриса, ему давали право его рождение и воспитание, а также то обстоятельство, что он на несколько лет старше своей жены.

Она решила, что, должно быть, отчаяние побудило Морриса занимать деньги направо и налево и играть в карты. Наверно, он предпочел бы платить долги, но карты, видимо, неудержимо притягивают его. И можно ли винить его за то, что он искал забвения и хоть каких-нибудь развлечений после долгих часов тяжелого труда в пыли, под знойным солнцем, после длинных одиноких дней, когда он уходил на разведку в эти серые заросли, тянувшиеся до самого горизонта и за пределы горизонта, далеко-далеко. И что делать мужчинам, когда они возвращаются с утомительных разведок или работают весь день в пыли и зное, как не пьянствовать или играть в карты? К счастью, Моррис не пьяница, и она надеялась, что уговорит его не играть так много и больше не занимать денег.