Шустрый был паренек этот Пэдди Кеван. Все посмеивались над ним, когда он увязался за фургоном Мэрфи. У Пэдди только и было что на нем да коробка из-под леденцов, завязанная в тряпку. Брюки со взрослого мужчины, подрезанные внизу и державшиеся на веревке, синяя фуфайка и бескозырка задом наперед — словом, смех да и только! Пэт Мэрфи хотел отправить его обратно в поселок. Пэт не желал иметь безбилетных пассажиров.

«Как тебя зовут?» — спросил Пэт.

«Патрик Алоизиус Кеван», — отвечает парнишка.

«Сколько же тебе лет?»

«На рождество восемнадцать минуло», — не сморгнув, заявляет Пэдди. Но Пэт Мэрфи сильно усомнился в этом, и сам Пэдди потом признался, что ему всего тринадцать или около того; судя по тому, что он рассказывал о себе, восемнадцать никак не выходило.

«Откуда же ты взялся?»

Пэт Мэрфи чуть не лопнул со смеху, когда услышал рассказ Пэдди, и взял его ходить за лошадьми.

Раз вечером, у костра, он заставил Пэдди рассказать, каким образом тот очутился без работы, когда старатели двинулись из поселка.

«Мы тут, знаешь ли, все товарищи, — сказал Пэт. — Никто тебя теперь не выдаст полиции».

Пэдди и так это отлично понимал. Он был рыжеволосый, веснушчатый, не чист на руку и хитер, как бес, а уж дерзок и смел — кого хочешь за пояс заткнет.

«Я служил юнгой на торговом судне „Энни Руни“, — начал он. — Мы шли из Нью-Йорка в Банбери за лесом. Когда до Банбери оставалось день или два пути, все матросы на судне стали запасаться сухарями и собирать свои пожитки, чтобы, как только сойдем на берег, удрать на золотые прииски. И каждый старался узнать дорогу на Йилгарн.

А капитан догадался и бросил якорь за несколько миль от мола. Он не намерен был терять свою команду и заявил, что будет грузиться с лихтера, а водой и продовольствием запасется в пути. Уж и злились же матросы! Но капитану все-таки надо было сойти на берег и явиться в контору компании, и кто-нибудь должен был отвезти его в шлюпке.

„Эй ты, — говорит он мне — должно быть, потому, что из всей команды я был самый младший и вид у меня такой невинный. — Держи-ка!“

Забрал я книги и судовой журнал и иду за ним. В кармане у меня были сухари и немножко американских денег.

Матросы знали, что видят меня в последний раз. Один парень сунул мне еще несколько сухарей. Я положил их в карман. Сели мы в шлюпку и отъехали. И вот мы едем — капитан Хаукинс весь в белом с золотом, такой важный, а я на корме, держу судовые книги, посматриваю на матросов у борта и стараюсь не смеяться. Я прямо слышал, как они чертыхаются и желают мне счастливого пути. Но я понятия не имел, где эти самые золотые прииски и как я доберусь до них. Только знал, что доберусь…

Капитан пошел по молу в город, а я следом за ним, точно рассыльный, с его вещами. Выступал он так гордо, словно именно он должен был поддержать честь американского флота. „Здравствуйте!“ — говорил он каждому встречному, этак свысока и надувшись, как индюк.

Когда мы добрались до конторы компании, директор вышел из своего кабинета — улыбается во весь рот, из кожи лезет, чтобы показать, как он рад нам. Хаукинс взял книги и пошел с ним в кабинет.

„А ты здесь подожди“, — говорит он мне.

„Есть, сэр“, — говорю я.

Как только дверь за ними затворилась, я — зирк глазами на улицу. Вижу — там крестьяне с лошадьми и повозками, коровы пасутся вдоль тротуара, две-три лавчонки, много деревьев. Выхожу, иду, будто прогуливаюсь, заворачиваю за угол — и ух ты! Вы бы видели, как я помчался. Только ветер в ушах свистел!

Конечно, слоняться вокруг поселка мне было ни к чему, — продолжал парнишка. — Я знал, что Хаукинс вышлет людей разыскивать меня. Так он и сделал, да я ускользнул. А несколько дней спустя я увидел с пригорка, как „Энни Руни“ уходит в море. Речонок было сколько хочешь, поэтому воды хватало. Но когда я доел сухари, лопать мне стало нечего; а к домам я подходил, только когда стемнеет: боялся. Бродил вокруг да слушал, что люди говорят. И узнал, что в порту баржа грузится сваями для нового мола в Фримантле. Я на нее и забрался. Через несколько дней я очутился на набережной Фримантла и отправился дальше по большой дороге.

Голодал я — уж будьте покойны! Целую неделю перебивался чем бог послал. И вот вижу: на дороге остановился какой-то парень с упряжкой волов; я раздумываю, что лучше — попросить у него работы или просто жратвы, а он уже приметил меня: „Эй, ты, орет, куда идешь?“

„Иду на золотые прииски“, — говорю.

„Ах, вот как, на прииски? — говорит, а сам хохочет, прямо помирает со смеху. — Ну, говорит, тогда я тебе советую скинуть свою покрышку, в ней ты далеко не уйдешь“.

И ведь верно: на мне-то была бескозырка, и надпись „Энни Руни“ так в глаза и лезла! Ох и посмеялись же мы!

Я рассказал Барни, как мы распрощались с капитаном Хаукинсом, и Барни взял меня с собой — помогать ему ходить за волами. Он сказал, что тоже был моряком и тоже ушел с судна, чтобы искать золото. Сейчас он едет в Йилгарн — хотя там, кажется, дела плохи, — и я могу поехать с ним, а там посмотрим, чем я окажусь ему полезен. Вот как я попал в Южный Крест. Добрался туда, как раз когда Арт Бейли прискакал со своим золотом».

Пэдди уже отмахал двести сорок миль. В те дни на дорогу от Фримантла до Южного Креста нужен был месяц, и вот он теперь как ни в чем не бывало решил отшагать еще добрых сто миль. В Фримантле его, как дезертира, ждала только тюрьма да плети, поэтому у Пэдди, конечно, не было никакого желания возвращаться туда.

— О, теперь он большой человек, этот Пэдди Кеван, — продолжал Динни. — Я так и думал, что он добьется своего и не очень-то будет разборчив в средствах. Но если бы вы видели, как он шагал тогда по дороге! Башмаки подвязаны бечевками, подметка то и дело отстает и хлопает. Вы бы ни за что не поверили, что он когда-нибудь станет сэром Патриком Кеваном, акционером многих рудников на Золотой Миле.

Несколько раз заходил спор о том, кто же открыл золото в Западной Австралии. Началось с того, что Джонс Крупинка сказал:

— Мой отец уверял, будто какой-то каторжник первый нашел золото на Северо-Западе. Было это в шестьдесят четвертом году. Каторжник пустил слух, что он набрал целую горсть золота на берегу возле Кэмден-Харбор, еще когда служил матросом на голландском торговом судне. Судно называлось «Мари-Августа» и совершало рейсы между Роттердамом и Явой. Сильный шторм отнес его в сторону, и оно зашло в бухту на ремонт. Там оно простояло несколько дней, и этот парень уверял, будто за два-три часа набрал столько золота, что продал его за четыреста восемнадцать фунтов коммерсанту в Лондоне, скупавшему самородки. Уайлдмен — так его звали — решил отпраздновать свою удачу. В кабаке началась драка. Был убит какой-то драгун, и Уайлдмена приговорили пожизненно к каторжным работам.

Вот этот каторжник и предложил проводить экспедицию на то место, где нашел самородки, но при условии, чтобы власти согласились отменить приговор, если золото будет найдено. Его предложение вызвало в колонии большой шум — ведь в те времена про Северо-Запад ничего или почти ничего не было известно, а парень рассказывал об этом побережье с такими подробностями, точно знал его как свои пять пальцев. Его условия были приняты.

Правительство выдало на разведку субсидию в сто пятьдесят фунтов. Снарядили судно — «Нью-Персевиренс» — и на нем в этот край, будто бы полный золота, отплыла партия поселенцев, золотоискателей и туземцев с лошадьми. Вместе с партией ехал и инспектор полиции Пантер. Судно чуть не потонуло во время бури, но все же ему удалось добраться целым и невредимым до бухты и бросить там якорь. Однако Уайлдмен молчал как рыба. Ни угрозами, ни обещаниями его нельзя было заставить указать место, где он нашел самородки.

Обследовав местность на двадцать квадратных миль в окружности, путешественники вернулись на корабль с пустыми руками и решили, что Уайлдмен просто разыграл их. «Персевиренс» пошла на юг. Два дня спустя Уайлдмен сделал попытку бежать в одной из шлюпок. Но его изловили, заковали в кандалы, и он окончил свои дни в фримантлской тюрьме.