— Может быть, и не в себе, — сказал Бывший Джентльмен и снова повернулся к стене, подложив под голову руку.

— Ну а ты, Боген? — спросил Жираф.

— А что с ним такое, с этим чертовым подсобником? — спросил Боген, вытягивая из-под матраца штаны.

Лунатик сказал что-то вполголоса.

— Ах, так его разэдак, — сказал Боген. — Жаль беднягу! Ладно, даю полфунта!

И он бросил в шапку полсоверена.

Четвертый, которого называли в глаза Барку-Рот, а за спиной «Жадюга», пьянствовал всю ночь, и даже сногсшибательные эпитеты Богена не могли его разбудить. Тогда Боген поднялся с кровати и, призвав всех нас («проклятое бабье стадо») в свидетели того, что он собирается сделать, перевернул пьяницу на спину и принялся обыскивать его карманы, пока не нашел пять шиллингов, которые и бросил в шляпу.

А Барку-Рот, вероятно, и по сей день не ведает о том, что принял когда-то участие в добром деле.

Жираф подошел к глухому рабочему, спавшему в смежной комнате. Я слышал, как ребята проклинали Верзилу за то, что он их разбудил, и Глухаря, которого сочли поначалу виновником шума. Я слышал, как Жирафа и его шляпу ругали в других комнатах и осыпали бранью на веранде, где спало несколько стригальщиков, а потом я решил вставать.

Жираф заботливо укладывал в тележку тюфяк и подушки, а потом из дома вынесли человека, похожего на труп, и положили на тюфяк.

Когда повозка тронулась, трактирщик — толстый и бездушный на вид человек — сунул руку в карман и положил фунт в шапку, продолжавшую путешествовать по кругу в руках приятеля Жирафа, маленького Тедди Томпсона, который был ниже среднего роста ровно на столько, на сколько Жираф был выше.

Жираф взял лошадь под уздцы и повел ее по дороге к железнодорожной станции, выбирая самые ровные места, и еще два-три парня пошли с ним, чтобы помочь ему усадить больного в поезд.

В этой округе сезон стрижки овец пришел к концу, но я раздобыл малярную работу — это была моя профессия — в Большом Западном отеле (двухэтажном кирпичном доме) и задержался месяца на два в Берке.

Жираф был уроженец Виктории, из Бендиго. Он был хорошо известен в Берке, и его хорошо знали многие стригальщики, которые стекались сюда, проходя сотни миль по бескрайним выжженным солнцем пустошам. Ему поручали хранить ставки, когда бились об заклад; он был банкиром пьяниц, миротворцем, если представлялась такая возможность, третейским судьей у парней, завязавших драку; он был старшим братом или дядей для большинства ребятишек в городе, последней судебной инстанцией, когда дети во время школьного пикника затевали спор после бега на приз, судьей во время их драк и другом всех новичков.

— Здешний парень может сам постоять за себя, — говорил он. — Но я всегда рад помочь чужому человеку, попавшему в беду. Я сам был когда-то желторотым новичком, и уж я-то знаю, каково им приходится.

— Вечно ты хлопочешь о других, Жираф, — сказал Том Холл, секретарь профсоюза стригальщиков, который был только дюйма на два ниже ростом, чем Жираф. — Никакого толку от этого нет, можешь мне поверить — уж я-то знаю.

— А что прикажешь делать? — отозвался Жираф. — Я тут болтаюсь без дела, пока опять не начнется стрижка, а должен же человек чем-нибудь заняться. Да к тому же у меня нет ни стариков, ни жены с ребятами, заботиться мне не о ком. Никаких обязанностей у меня нет. Человек не может жить без дела. И к тому же я люблю помочь, когда могу.

— Вот что я тебе скажу, — заявил Том, который почти все свое жалованье раздавал в долг по фунту, по два. — Вот что я тебе скажу: никакой благодарности ты не дождешься и в конце концов умрешь с голоду.

— Этого я не боюсь, с голоду я не помру, пока мои руки при мне, а благодарность мне не нужна, — возразил Жираф.

Он всегда помогал кому-нибудь. То мы устраивали «танцульку» для девушек, то появлялась некая миссис Смит, муж которой утонул на рождество в реке Боген во время наводнения, или он откапывал какую-нибудь бедную женщину, жившую близ Биллабонга, — муж сбежал и оставил ее с кучей ребят. Или какой-нибудь Билл, погонщик волов, попал в пьяном виде под свою же повозку и сломал себе ногу.

Одноглазый Боген закутил и к концу кутежа принялся буйствовать и побил почти все стекла в окнах трактира «Герб возчика», а на следующее утро в полицейском суде на него наложили большой штраф. В обеденную пору я встретил Жирафа, пустившегося в обход со своей шляпой, в которой болтались для почина две полукроны.

— Прости, что беспокою тебя, — сказал он, — но Одноглазый Боген не может уплатить штраф, вот я и подумал, не уладить ли нам это дело. Он совсем не плохой парень, когда не пьет. Худо бывает только, когда он хватит лишнего.

В первые дни после окончания стрижки шляпа обычно начинала путешествие по кругу с брошенной в тулью самим Жирафом грязной скомканной фунтовой бумажкой; позднее он бросал полсоверена, и так сумма уменьшалась по мере того, как иссякали у него деньги, пока не доходила до полукроны и шиллинга. А под конец он занимал несколько шиллингов «для почина», которые всегда возвращал после следующей стрижки.

О нем и его шляпе рассказывали много. Говорили, что шляпа принадлежала его отцу, на которого он походил во всех отношениях, и столько лет путешествовала по кругу, что тулья стала тонкой, как бумага, потертая побывавшими в ней за это время соверенами, кронами, полукронами, шиллингами и шестипенсовиками, не говоря уже о пенсах.

Рассказывают, что, когда новый губернатор посетил Берк, Жираф случайно находился на платформе и, добродушно улыбаясь, стоял у выхода; местный подхалим энергично толкнул его локтем и сказал грозным шепотом:

— Сними шапку! Чего ж ты не снимаешь шапку?

— А почему? — спросил Жираф. — Разве у него туго с деньгами?

Большим успехом пользуется такой рассказ. Когда прошел билль о жалованье членам парламента или когда впервые пришла к власти лейбористская партия, — не помню, к какому событию приурочили этот анекдот, — Жираф заразился общим энтузиазмом, влил в себя несколько кружек пива, бросил в шапку фунт стерлингов и начал сбор. Ребята давали в силу привычки, и давали не скупясь, воодушевленные победой и пивом. А когда шапка вернулась к Жирафу, он тупо уставился в нее, держа ее перед собой обеими руками. Потом до него дошло.

— Ах, будь я проклят! Да ведь я устроил сбор сам себе! — воскликнул он.

Он обычно воздерживался от алкоголя, но ставил выпивку, соблюдая меру. Большей частью он пил имбирное пиво.

— Я не из пьющих, но и не осуждаю ребят, когда им хочется повеселиться, только бы не очень безобразничали.

Нередко бывало, что какой-нибудь закутивший парень говорил ему:

— Вот возьми-ка пять фунтов. Прибереги их для меня, Жираф, пока я гуляю.

Настоящее его имя было Боб Бразерс, а называли его «Верзила», «Жираф», «Шапка по кругу», «Бросай монету» и «Имбирное пиво».

Несколько лет назад в Берковский округ привезли верблюдов и погонщиков-афганцев; верблюды хорошо себя чувствовали в этих засушливых краях, и на них перевозили все, начиная от сардин и кончая половицами. А местные погонщики любили афганцев так же, как сиднейские столяры любят столяров-китайцев, которые сбивают им цены. Они любили их не меньше, чем бастующие стригальщики, члены профессионального союза, любят штрейкбрехеров, привезенных на их место.

Жираф был честным, добросовестным членом союза, но в случае какой-нибудь болезни или несчастья он склонен был забывать о требованиях профсоюза, как забывают все жители зарослей о требованиях религии. И вот однажды вечером Жираф ввалился в «Герб возчика», — нечего сказать, выбрал место! — когда он был битком набит погонщиками. В руке у него была шляпа, а в шляпе мелкие серебряные и медные монеты.

— Послушайте, ребята, есть там в лагере бедный больной афганец…

Дюжий, мускулистый погонщик волов крепко взял его за плечи или, вернее, за локти и выставил за дверь, тем самым предотвратив кровопролитие. Жираф не обиделся, как не обижался почти ни на что, но в сумерках видели, как он пробирался с котелком супа к лагерю афганцев.