Лишь глаза закрою… В русском поле — Под Смоленском, Псковом и Орлом — Факелы отчаянья и боли Обдают неслыханным теплом. Пар идет от стонущих деревьев. Облака обожжены вдали. Огненным снопом Моя деревня Медленно уходит от земли. От земли, Где в неземном тумане На кроваво-пепельных снегах, Словно в бронзе, Замерли славяне. Дети, Дети плачут на руках. Жарко. Жарко. Нестерпимо жарко, Как в бреду или в кошмарном сне. Жарко. Шерсть дымится на овчарках. Жадно псы хватают пастью снег. Плачут дети. Женщины рыдают. Лишь молчат угрюмо старики И на снег неслышно оседают, Крупные раскинув кулаки. Сквозь огонь нечеловечьей злобы Легонький доносится мотив. Оседают снежные сугробы, Человечью тяжесть ощутив. Вот и все… И мир загробный тесен. Там уже не плачут, Не кричат… Пули, Как напев тирольских песен, До сих пор В моих ушах звучат. До сих пор черны мои деревья. И, хотя прошло немало лет, Нет моих ровесников в деревне, Нет ровесниц. И деревни нет. Я стою один над снежным полем, Уцелевший чудом в том огне. Я давно неизлечимо болен Памятью О проклятой войне… Время, время! Как течешь ты быстро, Словно ливень с вечной высоты. В Мюнхене Иль в Гамбурге Нацисты Носят, как при Гитлере, кресты. Говорят о будущих сраженьях И давно не прячут от людей — На крестах — пожаров отраженье, Кровь невинных женщин и детей. Для убийц все так же Солнце светит, Так же речка в тростниках бежит. У детей-убийц Родятся дети. Ну, а детям мир принадлежит. Мир — с его тропинками лесными, С тишиной, и с песней соловья, С облаками белыми, сквозными, С синью незабудок у ручья. Им принадлежат огни заката С ветерком, что мирно прошуршал. Так моим ровесникам когда-то Этот светлый мир принадлежал! Им принадлежали Океаны Луговых и перелесных трав. Спят они в могилах безымянных, Мир цветов и радуг не познав. Сколько их, Убитых по программе Ненависти к Родине моей, — Девочек, Не ставших матерями, Не родивших миру сыновей. Пепелище поросли лесами… Под Смоленском, Псковом и Орлом Мальчики, Не ставшие отцами, Четверть века спят могильным сном. Их могилы не всегда укажут, Потому-то сердцу тяжело. Никакая перепись не скажет, Сколько русских нынче быть могло!.. Лишь глаза закрою… В русском поле — Под Смоленском, Псковом и Орлом — Факелы отчаянья и боли Обдают неслыханным теплом. Тает снег в унылом редколесье. И, хотя леса давно молчат, Пули, Как напев тирольских песен, До сих пор В моих ушах звучат. ПОХОРОНКИ
Плачут ветлы и ракиты Осенью и по весне… Плачут вдовы По убитым, По забытым на войне. Заросли травой воронки На виду у тишины. Но, как прежде, Похоронки Пахнут порохом войны. Пахнут порохом, Слезами, Дымом дальних рубежей И лежат За образами, За портретами мужей. Похоронки! Похоронки На груди моей земли Поросли травой воронки, Вы быльем не поросли. Вам и верят и не верят, Хоть прошло немало лет. По ночам открыты двери, Ждет кого-то в окнах свет. Что там годы За плечами Деревень и городов! Безутешными ночами Вас тревожат руки вдов. Вы, как прежде, руки жжете. — Не придет! — кричите вы. К сожаленью, вы не лжете, Вы безжалостно правы. Потому кричите громко, Что ничто не изменить… Похоронки, похоронки, Как бы вас похоронить! МОНАСТЫРЬ В ДАХАУ Еще живет войны дыханье, Еще стоят, крича, кресты… А в бывшем лагере, В Дахау, Возводят женский монастырь. Расчетливо и пунктуально… Во искупление грехов Здесь Вместо камер Будут спальни Невест, не знавших женихов. Здесь будут истово молиться Над кровью проклятой земли. Здесь будут прощены Убийцы, Что от возмездия ушли, И будет Тень креста Качаться Над страшным криком мертвых плит, И будет многое прощаться В елейном шепоте молитв… Все станет буднично, законно, Не то, что двадцать лет назад. Туристы Будут умиленно Глядеть монахиням в глаза, Читать на лицах состраданье, О гуманизме говоря, И жертвовать На содержанье Модерного монастыря. Лампады, Крестики, Иконы… Но стоны мертвых Будут жить. Елейным словом, Сладким звоном Их не удастся заглушить. Они, как птицы, будут биться Над сталью вздыбленных ракет, Напоминая, что Убийцам Прощенья не было и нет! |
