Глава четырнадцатая Шум в правлении колхоза. День зарплаты — он таков. В окна тянется береза Поглядеть на земляков. Из окошка счетовода, Приготовя кошельки, Трудовые деньги гордо Принимают мужики. Но мужик — душа живая — Остается сам собой. Каждый трешку отжимает От получки на пропой. Мужику тепло и сладко Пить от дома невдали. Дремлют в кепках за подкладкой Те «подкожные» рубли. Самокрутки. Козьи ножки. Разговор идет хитро. Расписался у окошка Федор Дмитриевич Костров. — Федор Митрич, к телефону! Видно, кто-то из района. — Кто?.. Да, да… Товарищ Краев? Да, я слушаю…— И вдруг Чует — сердце замирает, В сердце радость и испуг. — Орден Ленина? Колхозу?..— И такая тишина, Что ни вздоха, Лишь береза Расшумелась у окна. Замирает сердце, тает. И звучат слова в тиши: Мол, награду оправдаем, Мол, спасибо от души. — Ждем, товарищ Краев. Словом, Наш тебе земной поклон… И глядели на Кострова Мужики со всех сторон. …На луга упал туман. Сквозь туман звезда блистала. Пел негромко и устало Сердцу памятный баян. Неожидан был тот звон, Что донес вечерний ветер. Он! Неужто это он? Он! Другого нет на свете. И поверить нелегко, А еще трудней не верить. Вот в сенях вздохнули двери. Ну конечно же Тишков! Троекратно обнялись. Друг на друга поглядели. До рассвета просидели. Пили чарку, песни пели, Будто век не виделись. — Неужели навсегда? — Навсегда, коль буду нужен. — Нынче, брат, как никогда, Стал народ с землею дружен. Нынче, что ни говори, Жизнь… да ты и сам увидишь! — Ладно, Федор, не кори, Ты напрасно не обидишь. Я и так в обидах весь, Изболелся по Славеням. Я и сам еще не верю В то, что я сегодня здесь. Заявление в колхоз Нынче подал всей семьею. Примут, нет ли — вот вопрос… — Ты, Иван, не вешай нос, Быть тебе с родной землею… Жгла заря свои огни, Звонко цокали подковы… Федор знал, что в наши дни Возвращение Тишкова Награждению сродни! Глава пятнадцатая
От автора Жизнь идет, Не забывая, Сколько лет прошло с тех пор, Как, усталости не зная, По садам гулял топор, Как топор угрюмо рушил Эдакую красоту! Были яблони и груши — Видно было за версту. В жизни всякое бывает, Только я ведь не о том. Нынче снова вызревают Яблоки в саду моем. Нынче снова озорует, Подрастая, Ребятня. И конечно же ворует Яблоки и у меня. И, как солнце в чистом небе, Мне понятна эта страсть. Мне же в детстве Было негде Даже яблока украсть. При усадьбах было пусто, Только кустики видны, Только редька Да капуста, Как над речкой валуны. Нынче люди забывают Горе горькое, нужду… Пусть ребята обрывают Груши, яблоки в саду! Благодарные деревья Тянут ветви за плетни. И глядят глаза деревни По-иному В наши дни… Где-то там, в дали суровой, Скрылось детское житье, Дети Федора Кострова, Поколение мое. Как жилось нам, как дружилось! Всяк своей пошел тропой… Как же их судьба сложилась Рядом с батькиной судьбой?.. Не расстался Анатолий Со своею стороной — Он учительствует в школе — Вместе с Анной Дмитриевной. Вместе с нею В наши годы Он из жизни в жизнь вошел. И признание нашел Во служении народу… У Василия иначе Жизнь сложилась. Оттого Слезно скрипка у него Плачет! В жизнь его вошла беда, Нелегка беды история… Он заканчивал тогда Третий курс консерватории. Не бывало равнодушных, Ибо трогала сердца Трезвой памяти послушная Скрипка деда и отца. Зал, бывало, изумленно Слушал скрипку, не дыша. В ней дышала окрыленная, Потрясенная, влюбленная, Горем горьким опаленная Очень русская душа. Все в ней было: Озорство И пути веков минувших, Всех живущих торжество И печаль навек уснувших. Он народу нес легко, Красоту родного века, Ибо видел далеко, Ибо верил в человека. Льна лазоревая тишь. Запах пахоты, покоса… И светло глядел с афиш Паренек русоволосый. На его концерты шли, Как на праздник русской силы, Ведь от имени земли Выступал Костров Василий! Не случайно потому На одном из фестивалей Дали премию ему, Пусть не первую, Но дали. Кто-то верить не хотел В мастерство его. Я даже Помню, как один зудел: — Из лаптей, а то ж туда же!.. Не какой-нибудь пижон, Он сидел передо мною — Благородной сединою, Будто нимбом, окружен. Удивлялся: — Ты смотри! Дали премию. Не много ль? Ибо, что ни говори, Из него не выйдет Коган… Что я мог ему сказать? Впрочем, суть совсем не в этом. Мне пером не описать, Что случилось прошлым летом, Нету слов, что бы могли Рассказать про путь суровый Человека от земли. К ней вернувшегося снова! Было так… В один из дней На одной из тихих улиц Шел со скрипкою своей Человек, слегка сутулясь. И за ним шагали вслед Три пижона тротуаром. Пьяно тренькала гитара, Фонари цедили свет. День московский затихал, Сон его лица коснулся. Вдруг Василий услыхал Женский крик И обернулся. В тусклом свете фонарей Увидал он, пораженный, Как девчурку, озверев, Били пьяные пижоны. Что он мог? Свернуть с пути И идти своей дорогой. Но от совести уйти Люди совести не могут! Так и было. Не свернул. Не в характере Костровых!.. Вдруг бандитский нож блеснул И по сердцу полоснул. И — ни слова… Тех отправили в тюрьму. По заслугам сроки дали. Жив Василий, Но ему Руки — Крылья поломали. И хранят они тоску, С песней солнечной в разлуке, Непослушные смычку, Покалеченные руки. Вот и все, Прости-прощай, Свет искусство! До свиданья, Вспоминать не обещай, Мало проку в обещаньях… По весне Коростели Из Египта — к нам в Россию. Вместе с ними и Василий Вновь пришел к теплу земли. — Полно плакать! Проживу, Я ведь многое умею. А обиды на Москву Я ни капли не имею. Много добрых, светлых дней В ней я прожил не напрасно. Не по тем судить о ней, А по звездам, что не гаснут. К людям добрую любовь Ты мне, мама, прививала. Повторись такое — Вновь Повторю я все сначала… Не стирая слез с лица, Безутешно Дарья плачет, Повторяя: — Не иначе, Не иначе как в отца… 1966–1967 гг. |
