Он поднял голову: какая-то дама, прекрасная во всех отношениях, украдкой следила за ним, словно подозревала, что он хочет украсть книгу. Скорее из раздражения, он положил книжку на место, повернулся к бестактной даме и, скорчив ей гримасу, высунул язык, совсем как Эйнштейн на известной фотографии. Бедняжка вытаращила глаза, как курица-несушка и, кудахтая, отошла подальше.

Оскорбление, нанесенное буржуазной даме, немного утешило сердце Питера, и он вдруг отметил один неопровержимый факт: из трех авторов выставленных на витрине книг двое совсем недавно умерли насильственной смертью. Это не было суеверием, но в том, что Лоранс Эмбер оказалась в компании с этими ушедшими из жизни людьми, было что-то леденящее.

К счастью, в эту минуту подошла Эмбер. Явно довольная всеобщим вниманием, она буквально сияла.

— Я вижу, ты успел познакомиться с лучшими источниками! — воскликнула она, громко рассмеявшись.

Ее эйфория явно объяснялась как шампанским, так и общением с прессой. Осмонд счел разумным не охлаждать ее энтузиазма тем, что, возможно, было просто глупым предчувствием.

— Так вот, — поддразнил он ее, пожимая плечами, — если ты подаришь мне свою книгу, обещаю прочесть ее до конца…

— Но я и так собиралась! Знаешь, она уже получила благожелательный отзыв в «Новом обозревателе» и в «Экспрессе»? И даже была рецензия в «Монд»!

— Годовски должен быть доволен…

— О, Годовски… Если бы ты знала, насколько мне наплевать на него… Что он воображает себе, этот предвестник несчастья? Что я жертвую сотнями человеческих эмбрионов, дабы соответствовать неприкосновенным критериям репродуктивных экспериментов?

Осмонд предпочел оставить свои аргументы до другого случая. Он улыбнулся;

— Согласно ему, эволюция имеет единственный смысл; твой пупок.

— Правда? Главное, у него не слишком изысканный запас слов. Он поносит тебя еще за… как это слово… за ханжество!

— Узнаю его…

Лоранс взяла два бокала шампанского. С радостным видом подняла свой.

— За что пьем? — хитро спросила она.

Осмонда охватили воспоминания. Когда-то они часто чокались за их любовь, и совершенно очевидно, что тогда они, пожалуй, считали это незыблемым и вечным. Потом, как и всё на Земле, это ушло в небытие…

— За науку? — предложил Осмонд тост нейтральный, благоразумный и очень профессиональный.

— Пусть… — согласилась она. — Это не слишком романтично, но по крайней мере в этом у нас нет разногласий.

— Yes… Потому что насчет внутренней логики эмбриона…

— Я знаю, — сказала Лоранс, поднимая глаза к небу, — ты не веришь ни во что, ты довольствуешься тем, что рассматриваешь факты, не задумываясь о последствиях…

Осмонд подумал, что их разговор неизбежно скатится к большому теоретическому спору, как всегда случается, когда ученый встречает коллегу. Он не хотел полемизировать, но все же не мог оставить без ответа подобные слова! Внезапно он весь предался спору, и хрустальные люстры, элегантные платья и подносы с печеньем перестали для него существовать.

— Я задумываюсь о последствиях, Лоранс, как и все… Но, право, я не вижу, что Бог сотворил в этой истории! Что, в конце концов, хочешь ты доказать? Химическую формулу божества? Сколько атомов водорода и сколько атомов углерода?

— Питер, не будь дураком! Можно подумать, что я слышу Годовски! По его понятиям мы то ли неудовлетворенные, то ли выжившие из ума старики. И даже агенты американского империализма, как ты!

— My God! — с негодованием воскликнул Осмонд.

— Не рассуждай о том, в чем не разбираешься, — подтрунила над ним Лоранс. Неожиданно она помрачнела. На ее лицо легло выражение тайной боли. — Я думаю, ты не оцениваешь трудности, с которыми я сталкиваюсь ежедневно. Постоянная борьба, чтобы добиться кредитов и опубликовать результаты своих работ… При той важности, какую это означает для моих программ по исследованию изменяющихся свойств генома человека… И все из-за того, что такие, как Годовски, выставляют меня фантазеркой или, еще хуже, невеждой. Откровенно говоря, когда их слушаешь, то говоришь себе, что обскурантизм[53] сменил поле деятельности. Сегодня ученые заняли место инквизиторов и приговаривают всех тех, кто думает не точно так же, как они: верующий ученый — шарлатан, и точка. Подумай сам, как бы на меня накинулись, будь я буддисткой?

Осмонд посмотрел на свою подругу и почувствовал ее смятение; никогда он не рассматривал проблему под этим углом.

Увлеченные разговором, они пришли теперь в темный зал, где демонстрировали 3D-анимации Большого Взрыва и также воспроизведение взрыва какой-то сверхновой звезды. Осмонд оглянулся, убеждаясь, что никто их не подслушивает, и понизил голос.

— Но что отвечаешь ты Годовски, когда он утверждает, что во время ваших коллоквиумов вы представляетесь не Научным обществом, а прячетесь за «Оливером»?

Глаза Лоранс Эмбер вспыхнули гневом.

— Ты явно считаешь, что участники наших собраний приходят, не понимая, куда идут? Мы собираем более десяти тысяч человек во время наших дебатов. Нельзя так ошибаться в людях! И мы ставим себе в заслугу, что приглашаем ученых, которые совершенно не разделяют наши идеи. Ученых, как ты, если тебе угодно…

— У меня достаточно врагов такого толка в Соединенных Штатах… Но это говорит не один Годовски. Есть еще и биохимик Ив Матиоле.

— Матиоле? — воскликнула Лоранс Эмбер. — Но он пришел по доброй воле! И в проспекте презентации коллоквиума, на котором он выступил. Научное общество было обозначено без всяких сокращений. Он или лгун, или тупица.

Осмонд словно снова увидел этого представительного мужчину; он мог быть кем угодно, но только не тупицей.

Лоранс повела друга в главный зал, где публика уже начинала редеть.

— Пойдем, я познакомлю тебя с вице-президентом Общества Жаком Руайе.

Осмонд уже видел приближающегося к ним невысокого мужчину лет пятидесяти с радостным красным лицом. Еще один тип с внешностью агента безопасности и ненамного более живым умом. Это для американца было уже слишком.

— О нет, продолжим вечер где-нибудь в другом месте! — воскликнул он, беря Лоранс за руку. — Здесь я чувствую себя чужаком!

На первом этаже галереи минералогии, полностью безлюдной в этот час, Леопольдина увидела витрины, в которых десятки алмазов блестели в полумраке, как звезды на небе. Под мягким направленным светом камни сверкали чистотой и неуловимым изяществом. Лежа на бархатных подушечках гранатового и темно-синего цвета, они напоминали росинки.

Буквально околдованная, Леопольдина созерцала это великолепие, так изящно оформленное. Она чувствовала себя маленькой девочкой, ослепленной видом сокровищ, рожденных из минеральной росы, ведь каждый алмаз являл собою своеобразную иллюстрацию того, что земля породила самое изысканное.

Обогнув одну витрину, она неожиданно оказалась перед сверкающим платьем и буквально вытаращила глаза. Это было настолько красиво, что казалось нереальным; длинное платье, украшенное маленькими разноцветными алмазами, словно плетенное на коклюшках кружево, изящное и сияющее. Леопольдина долго не могла оторваться от этого зрелища. Она никогда ничего не видела столь прекрасного.

— Вам нравится это платье?

К шоку, который поразил ее при виде этой красоты, прибавился шок при звуке голоса, донесшегося из темноты, голоса, который заставил ее задрожать. В рассеянном свете показалось лицо Иоганна Кирхера. Какое-то время они вместе полюбовались смешением фибры[54] и камней.

— Оно великолепно, не правда ли?

— Да. Прекрасно. Откуда оно?

Кирхер не ответил. В тишине слышно было их дыхание. Леопольдина чувствовала взгляд Кирхера и наконец нашла в себе силы тоже посмотреть на него. Она была словно в тумане. Они долго стояли лицом к лицу, не говоря ни слова.

Иоганн Кирхер достал из кармана ключ и открыл витрину. Леопольдина поняла, что он собирается сделать. Она не хотела этого, но в то же время тем более не хотела противиться воле этого мужчины, который уже снял платье с манекена и протянул ей.