— То, что допустимо в физике, не обязательно подходит для биологии, — сухим тоном бросил реплику Годовски. — Не надо смешивать безусловный вопрос и неправомерное толкование, дорогой собрат! Если не так, то мы созрели для квантовой астрологии!

Провокацию приняли с одобрительным шумом. Старый профессор не сумел скрыть свои чувства, но не смутился. И тон его стал еще более ироничным.

— Я согласен с вами, но мы должны признать, что всякая теория упирается в свои границы. Физика даже не может доказать, что мир существует, тогда как…

И снова смех разрядил атмосферу. Годовски, не сдаваясь, кинулся в контратаку:

— Это именно то, что лежит в основе моего выступления: заполнить пробелы в наших знаниях. Но это не значит, что надо наполнять их спиритуалистическими[34] аргументами, как это делает Научное общество: все его публикации заменяют эти пробелы Богом! Настоящее чудо! Это абсолютно антинаучно! Их работы ничего не стоят!

И, подкрепляя свои слова, он швырнул книгу Лоранс Эмбер в стену.

Питер Осмонд смотрел на Эрика Годовски. Сухощавый, настырный, одетый во все черное, он все больше вызывал чувство антипатии. Он навел его на мысль о революционных прокурорах, которые послали тысячи невиновных на гильотину во имя чистоты и неподкупности. У тех, кто считает себя вправе говорить от имени Истины, руки часто бывают в крови…

Но другое чувство, намного более тревожащее, постепенно охватывало его, и, как ему казалось, его разделяло большинство собравшихся. Все эти видные ученые в глубине души задавали себе один и тот же вопрос, тщательно замалчиваемый: кто из них убил Аниту Эльбер?

Каждый из этих возбужденных умов имел свою теорию. Эти концепции в данном случае были только гипотезами, и в них было много темных пятен. И каждый предчувствовал, что в этом деле тень намного превосходит свет.

Когда в зале снова зашумели и когда оба лагеря пришли к выводу, что их позиции непримиримы, Мишель Делма счел самым разумным закрыть собрание. А он-то думал о церемонии достойной и уважительной к памяти его друга профессора Хо Ван Ксана. За долгие годы его знакомства с научным сообществом он убедился, что никакой спор не может закончиться иначе, чем препирательством, и он тем не менее был удивлен горячностью выступлений, особенно неслыханным поведением Эрика Годовски. Напряжение, безусловно, вызвано ужасными событиями последних дней, но из-за этого переходить на личности… За тридцать пять лет работы он никогда такого не видел.

По мере того как народ мало-помалу покидал амфитеатр, профессор Годовски, окруженный тесным кольцом людей, принимал в равной мере как поздравления, так и упреки и отвечал каждому. Воспользовавшись тем, что Питер Осмонд проходил рядом, он представился:

— Профессор Осмонд, я один из ваших пламенных поклонников. Можно даже сказать, что под вашим влиянием я занялся наукой. Ваша теория пунктуального равновесия абсолютно фундаментальна. Я также с большим уважением отношусь к той борьбе, которую вы ведете против религиозных сообществ в Соединенных Штатах. Главным образом против тех, кто стремится подчинить науку своей вере.

Удивленный Питер Осмонд оглядел этого человека с горящим взглядом. И ответил не сразу.

— Well… дорогой мсье… благодарю вас за теплые слова… Но я не уверен, что мы пользуемся одними и теми же методами в борьбе с противниками. Лично я предпочитаю подкреплять свои аргументы более… научно.

В свою очередь, и Годовски не сумел скрыть своего удивления.

— Что вы хотите сказать? Мне кажется, что мои аргументы неукоснительно научны…

— Неукоснительно научны? Я бы сказал скорее «смелы». Впрочем, на мой взгляд, даже немного слишком смелы, — продолжил американец, подходя ближе, и его внушительная фигура словно подавила хилую фигурку собеседника. — Я ненавижу, когда книгу бросают на пол. Это не по-научному. Тем более книгу дамы, — прошептал он в ухо Годовски. — Это недостаток… как бы это сказать по-французски… галантности, вы не находите? Тем более что Лоранс Эмбер — дама, к которой я отношусь с большим уважением. Как к личности, так и как к ученому.

И, глядя на растерянное лицо этого чертова Годовски, Питер Осмонд, не в силах сдержать удовлетворенную улыбку, направился к выходу, даже не взглянув на скандалиста.

Что мог подумать лейтенант Коммерсон о перебранке, свидетелем которой он только что был? Сила взаимных обвинений произвела на него впечатление. Еще новичок в своем деле, он не ожидал такого накала страстей между людьми, которых он представлял себе спокойными и уравновешенными. Конечно, выучка офицера уголовной полиции подготовила его к встрече со всякими неожиданностями, но он никогда и представить себе не мог, что когда-нибудь столкнется с таким выяснением отношений между учеными самой высокой квалификации. Нет, вне всяких сомнений. И несмотря на свой интерес к наукам, его благожелательное отношение к дискуссиям как-то отодвинулось на некоторое расстояние.

Что должен был теперь думать этот молодой лейтенант, держащий руку на своем значке полицейского, о профессоре Годовски? Что тот пустился в непристойную перепалку с американцем, выражение его лица не оставляло в этом никаких сомнений. Если эта мимика не свидетельствовала о конфликте, ему остается только вернуться на ученическую скамью! И тогда он с уверенностью выставил свой значок и спросил профессора Годовски при всех застывших от неожиданности свидетелях, не может ли он задать ему несколько вопросов по поводу смерти Аниты Эльбер. И так как ученый выразил недоумение таким оборотом дела, лейтенант Коммерсон показал ему записку:

— Мы обнаружили это в кабинете Аниты Эльбер.

На листке можно было прочесть фразу, написанную нервной рукой мелкими буквами: «О. приехал в „Мюзеум“. Предупредить Годовски».

Ошеломленный Годовски отвернулся. Питер Осмонд покинул зал.

Далекая от этой смуты, Леопольдина возвращалась в хранилище редких книг Центральной библиотеки, нагруженная томами, которые она забрала у Сервана. Она воспользовалась этой небольшой передышкой, чтобы хоть немного навести там порядок. У нее было такое чувство, будто она забыла что-то важное, но никак не могла понять, что именно.

К ее великому изумлению, дверь была приоткрыта, а комната погружена во тьму. Чей-то гнусавый голос, перекрывая негромкие механические щелчки и урчание мотора, говорил: «А сейчас — погружение в экзотику».

Она плечом тихонько толкнула дверь. На экране дрожащее зернистое изображение проходило рывками. Потом появились титры: «Визит на Колониальную выставку, Париж, 1931». А рядом с проектором она увидела высокую фигуру Иоганна Кирхера, он с невозмутимым видом стоял, скрестив руки.

Леопольдина постаралась пройти как можно тише и положила книги на стол. Любопытство — или какое-то другое чувство, более волнующее, — однако, помешало ей незаметно улизнуть. Она неслышно закрыла дверь, чтобы посмотреть кадры кинохроники.

«Жаркой весной 1931 года, — комментировал диктор, — в присутствии господина президента Республики Гастона Думерга и маршала Лиотея, руководителя этого амбициозного проекта, в Париже открылась Колониальная выставка. Посетители были приглашены полюбоваться радостной жизнью французской колониальной империи и ее цивилизаторскими достижениями».

Мужчины и женщины двигались по аллеям какого-то сада неестественным шагом, свойственным старым фильмам хроники, а дети бегали во все стороны и размахивали руками, указывая друг другу на самые захватывающие зрелища. Камера показала крупным планом африканца со свирепым взглядом, в национальной одежде, с украшенной перьями каской на голове. В ритме музыки, которая претендовала на туземную — в ней угрожающе звучал тамтам, — комментатор объяснял зрителю: «Вот дагомейский воин. Эти племена считаются одними из самых жестоких и самых безжалостных в Африке. Их враги дрожат при одном упоминании о них». Далее следовал панорамный план на восстановленную деревню из хижин, обитатели которой на почтительном расстоянии от визитеров стояли за загородкой.