— По правде сказать, несмотря на успех, сам дьявол не был так беден, как я, — признался По с горечью. — Черная птица принесла всего двадцать долларов; впервые в жизни у меня не получается писать. А что касается жены… — Он сделал паузу. — Вирджиния по-прежнему больна и, вне всяких сомнений, умрет.

Хейса поразила страстность этого ответа, но, прежде чем он мог как-то отреагировать, к ним подошла Анна Линч, намереваясь спросить, готов ли автор начать декламацию. Однако, услышав о его несчастьях и желая выразить свое сочувствие, сказала, что, какие бы демоны ему ни являлись, они скорее всего являются плодом его воображения.

— Я не сомневаюсь, — заверила она поэта, — что заслуженный успех и поклонение придут к вам в свое время.

Хозяйка салона предложила свою помощь: она могла бы приходить к нему домой и сидеть с больной Сисси, разговаривать с нею, могла бы составить ей компанию.

— Если вы считаете, что это поможет, я буду рада, — сказала она.

К удивлению Хейса, его собственная дочь вызвалась сделать то же самое.

Поблагодарив дам за заботу, По занял место перед камином. Из внутреннего нагрудного кармана он достал уже знакомую, хотя и значительно более потрепанную, свернутую в трубочку рукопись стихотворения о вороне. Однако протянул свиток актеру Буту.

— Я хочу, — объявил поэт, — чтобы мое стихотворение прочел голос, подобный звону серебряных колоколов.

Но мечтательные дамы и кое-кто из наиболее пьяных гостей-мужчин не желали такого развития событий. Они хотели, чтобы автор сам прочел свое творение, и изъявили свои требования криками, свистом и громкими возгласами, давая понять, что они хотят услышать именно его декламацию. Хейс видел: писатель доволен таким поворотом, хоть и устроил целый спектакль, делая вид, что соглашается на декламацию против воли. В комнате сразу же воцарилась тишина. Те, кто не смог попасть внутрь, остались стоять на пороге, пытаясь хоть что-то разглядеть, но довольные, что имеют возможность слышать.

Констебль удивился, заметив, как изменилась манера чтения Эдгара с того субботнего дня в доме Бреннанов. Ольга, слышавшая его декламацию в Нью-Йоркском университете, проговорила:

— Голос стал будто тише, почти как нож, падающий в воду.

Действительно, благодаря этой тишине слова стихотворения зазвучали зловеще, волнующе.

По окончании Хейс наблюдал, как По принимает поздравления от мужчин и знаки преклонения от женщин.

Кто-то просил прокомментировать стихотворение, и писатель произнес речь, обращаясь к толпе:

— День, когда я опубликовал «Ворона», был самым черным днем, чернее воспетой мною птицы, — заявил он. — Всем нам хорошо известно, что Нью-Йорк — рынок, перенасыщенный писателями. Не далее как вчера мистер Грили, чьим обществом мы наслаждаемся и сейчас, сказал мне: «Вы пишете хорошие стихи, друг мой, однако не из тех, что публика покупает регулярно!»

Толпа засмеялась.

— Дорогие друзья! — продолжал поэт. — Мы с вами живем в чрезвычайно просвещенный век. Действительно, впору спросить: а умело ли человечество думать когда-либо прежде? Сколько раз меня предупреждали: американский писатель должен ограничивать себя американскими темами, предпочитая их всем остальным. Но вернемся к моему другу Хорасу и нашему с ним разговору. «Неужели вы не понимаете, По, — сказал он мне, — как мало сам по себе писательский талант имеет отношения к успеху или пользе?

В этом городе найдется по меньшей мере тысяча человек, способных писать очень хорошие стихи или прозу, однако среди них не окажется и пятидесяти, способных зарабатывать этим на пропитание. Разве вы не поняли, что именно это требуется здесь от человека, живущего литературным трудом, и какой ужасной ценой приходится добиваться, чтобы тебя заметили?»

К несчастью, я все понял, и мы вынуждены сотрудничать с журналами. Однако, хоть это и весьма привлекательно, должен признать — журналы портят вкус. Всем нам приходится с трудом зарабатывать на жизнь, а причина тому одна: отсутствие международного авторского права. Писатели вынуждены предпочесть работу в журналах гораздо более всеобъемлющей форме: такой, как роман. Нельзя отрицать того факта, что на творчество американских авторов распространяется авторское право, а на наших европейских коллег — нет. Такое положение дел вынуждает национальных писателей публиковаться в журналах. Однако все еще хуже: ведь издатели, в том числе те, кто находится в этой комнате, обкрадывают не только английских писателей, но и американских тоже.

Мэр Нью-Йорка порывисто встал.

— Мистер По, издатели не просто так противятся закону об авторском праве. У них на это есть свои причины. Нашему народу очень нужна дешевая литература, сэр. Отсутствие закона об авторском праве дает нам возможность обеспечить книгами рядовых граждан.

— Напоминаю вам, мистер Харпер: Америка — молодая нация. И мы, молодые американцы, продолжаем идти к своей цели: освободить американскую литературу от английского влияния. А утверждение о том, что американский писатель должен ограничиться «американскими» темами и даже предпочитать их, — мысль скорее политическая, чем литературная; кроме того, сэр, уверяю вас, она весьма спорная.

— Почему же вы тогда так ругаете Генри Лонгфелло? — зазвучал женский голос. — Трудно найти писателя более американского, чем он.

Прежде чем ответить, По осушил третий стакан портвейна.

— Если вы действительно хотите знать, мисс Фуллер, — проговорил он, — то поэзия вашего друга крайне слаба. Я нахожу ее исключительно глупой и абсолютно бессмысленной. Она вряд ли стоит той бумаги, которую занимает. Никогда не видел более тошнотворных книг!

— А себя вы считаете писателем более чем блестящим? — Маргарет Фуллер покачала головой. — Быть может, это ваше мнение, сэр, но, уверяю вас, его мало кто разделяет.

— Как я уже говорил прежде, мадам, эффект работы блестящего ума иллюзорен. Примите мой поклон, вы и все вам подобные.

Тем временем в сгущавшейся атмосфере комнаты похожая на ребенка миссис Осгуд отошла от Беннетта и встала теперь рядом с По, высоко подняв голову; на глазах ее блестели слезы. Потом Фанни взяла его руки в свои. Они стали уходить вместе, многие это заметили. Пара попрощалась лишь с некоторыми из присутствующих, однако Эдгар подошел к Хейсу и отвел его в сторону.

— Я не такой, каким считают меня эти люди, — сказал он.

— Да? А какой же вы? — спросил констебль. — Вы хуже, сэр?

— Я лучше, — шепнул он, взглянув на маленькую женщину, терпеливо дожидавшуюся в холле. — Пожалейте меня, сэр. Я отчаянно влюблен, как только может быть влюблен человек.

Надеясь на успех своей черной птицы, По перевез семью с фермы Бреннан в город, поселившись в небольшом двухэтажном доме неподалеку от Вашингтон-сквер, на Эмити-стрит. По его словам, чтобы быть ближе к работе, но сплетники утверждали: чтобы быть поближе к миссис Осгуд. В то лето пару видели вместе не только в Саратога-Спрингс, но также в Провиденсе и Бостоне.

В дверь постучался носильщик, а когда Эдгар открыл — спросил, Ворон ли стоит перед ним. Потом молодой человек вручил хозяину конверт без марки.

Внутри конверта лежало письмо без подписи: выведенные твердым почерком строки, согласно которым поэту надлежало явиться к Зеленой Черепахе на Принс-стрит и забрать ожидавшую там посылку.

На склоне дня По пришел по указанному адресу. На двери не так давно появилась прибитая гвоздями табличка, изобиловавшая орфографическими ошибками, со строчками, расползавшимися вкривь и вкось, которая гласила: «Кто пришел сюда без особой надобности — валите прочь. Зеленая Черепаха».

Длинный темный коридор заканчивался пустой комнатой. Поэт пробрался к столику и, тяжело рухнув на стул, стал рассматривать черные стены. Перед ним лежала газета: утренняя «Сан», в которой был опубликован список самых состоятельных жителей Нью-Йорка. В заметке рассматривались те, чей капитал превышал 100 000 долларов. Первым номером, как и следовало ожидать, значился Джон Джейкоб Астор: 2 500 000 долларов. За ним шел его сын, Уильям Бэкхаус Астор, личное имущество юноши оценивалось в одну пятую состояния отца. На третьем месте стоял коммерсант Питер Гелет: 400 000; за ним, на четвертой позиции, следовал Корнелиус Вандербильт, судовладелец, магнат, всего добившийся собственными силами; замыкал пятерку лидеров бывший мэр, достопочтенный Филип Хоун, обладатель довольно значительной суммы в 100 000 долларов.