«Мы пили абсент из электрической люстры…» Мы пили абсент из электрической люстры, Сердца засургученные навзничь откупорив. Потолок прошатался над ресторанной грустью, И всё завертелось судорожным кубарем. Посылали с воздухом взорную записку, Где любовь картавила, говоря по-французски, И, робкую тишину в угол затискав. Стали узки Брызги музыки. Переплеты приличий отлетели в сторону, В исступленной похоти расшатался мозг. Восклицательные красновато-черны! Они исхлестали сознанье беззастенчивей розог. Всё плясало, схватившись с неплясавшим за руки, Что-то мимопадало, целовался дебош, А кокотка вошла в мою душу по контрамарке, Не снявши, не снявши, не снявши кровавых галош. «Бледнею, как истина на столбцах газеты…»
Бледнею, как истина на столбцах газеты, А тоска обгрызает у души моей ногти. На катафалке солнечного мотоциклета Влетаю и шантаны умирать в рокоте. У души искусанной кровяные заусенцы, И тянет за больной лоскуток всякая. Небо вытирает звездные крошки полотенцем, И моторы взрываются, оглушительно квакая. Прокусываю сердце свое собственное, И толпа бесстыдно распахивает мой капот. Бьюсь отчаянно, будто об стену, я О хмурые перила чужих забот. И каменные проборы расчесанных улиц Под луною меняют брюнетную масть. Наивно всовываю душу, как палец, Судьбе ухмыльнувшейся в громоздкую пасть. «Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала…» Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала Звездная цифра. Вечер гонялся в голубом далеке За днем рыжеватым, и за черный пиджак его Ловила полночь, играя луной в бильбокэ. Всё затушевалось, и стало хорошо потом. Я пристально изучал хитрый крап Дней неигранных, и над витринным шепотом Город опрокинул изнуренный храп. И совесть укорно твердила: Погибли с ним — И Вы и вскрывший письмо судьбы! Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем Прямо в морду земле, вставшей на дыбы Сдернуть, скажите, сплин с кого? Кому обещать гаерства, царства И лекарства? Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского, Угрюмо зашагаем к довольно далекому Марсу. «Мозг пустеет, как коробка со спичками…» Мозг пустеет, как коробка со спичками К 12 ночи в раздраженном кабаке. Я Память сытую насильно пичкаю Сладкими, глазированными личиками И бью сегодняшний день, как лакея. Над жутью и шатью в кабинете запечатанном, Между паркетным вальсом и канканом потолка, Мечется от стрел электрочертей в захватанном И обтресканном капоте подвыпившая тоска. Разливает секунды, гирляндируст горечи, Откупоривает отчаянье, суматошит окурки надежд. Замусленные чувства бьются в корчах, А икающая любовь под столом вездежит. «На лунном аэро два рулевых…» На лунном аэро два рулевых. Посмотрите, пьяная, нет ли там места нам?! Чахоточное небо в млечных путях марлевых И присыпано ксероформом звездным. Зрачки кусающие в Ваше лицо полезли, Руки шатнулись поступью дикою. Всюдут морщинистые страсти в болезни, Ожиревшие мысли двойным подбородком хихикают. По транспаранту привычки живу, вторично сбегая с балансирующего ума, И прячу исступленность, как в муфту, В облизывающиеся публичные дома. «Снова одинок (Снова в толпе с ней)…» Снова одинок (Снова в толпе с ней). Пугаю ночь широкобокими криками, как дети. Над танцами экипажей прыгают с песней Негнущаяся ночь и одноглазый ветер. Загоревшие от холода город, дома и лысина небесная. Вывесочная татуировка на небоскребной небритой щеке. Месяц огненною саламандрою вылез, но я Свой обугленный зов крепко зажал в кулаке. Знаю, что в спальне, взятый у могилы на поруки, На диване «Рекорд», ждет моих шатучих, завядших губ Прищурившийся, остывший и упругий, Как поросенок под хреном, любовницы труп. «Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица…» Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица, Из-за пыльных обой особняков, из-за бульварных длиннот, И отрежет мне голову искуснее экономки, Отрезающей кусок красномясой семги, — Голова моя взглянет беззлобчивей сказочной падчерицы И, зажмурясь, ринется в сугроб, как крот. И в карсте медленной медицинской помощи Мое сердце в огромный приемный покой отвезут. Из глаз моих выпорхнут две канарейки, На их место лягут две трехкопейки, Венки окружат меня, словно овощи, А соус из сукровицы омоет самое вкусное из блюд. Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя! Лейтесь из лейки любопытства, толпы людей, Шатайте зрачки над застылью бесстыдно! Нюхайте сплетни! Я буду ехидно, безобидно, Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя, И в животе прожурчат остатки новых идей. «Это Вы привязали мою оголенную душу…» Это Вы привязали мою оголенную душу к дымовым Хвостам фыркающих, озверелых, диких моторов И пустили ее волочиться по мостовым, А из нее брызнула кровь черная, как торф. Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио, Исступленно переламывались колокольни, и над Этим каменным галопом железобетонные стоэтажия Вскидывали к крышам свой водосточный канат. А душа волочилась и, как пилюли, глотало небо седое Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы, А дворники грязною метлою Грубо и тупо Чистили душе моей ржавые зубы. Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою Пыткою, И душа по булыжникам раздробила голову свою, И кровавыми нитками Было выткано Мое меткое имя по снеговому шитью. |