<1917> «Знайте, девушки, повисшие у меня на шее, как на хвосте…» «Но всё, что тронет, — нас соединяет, Как бы смычок, который извлекает Тон лишь единый, две струны задев». Рильке Знайте, девушки, повисшие у меня на шее, как на хвосте Жеребца, мчащегося по миру громоздкими скачками: Я не люблю целующих меня в темноте, В камине полумрака вспыхивающих огоньками, Ведь если все целуются по заведенному обычаю, Складывая раковины губ, пока Не выползет влажная улитка языка, Вас, призываемых к новому от сегодня величию, По-новому знаменем держит моя рука. Вы, заламывающие, точно руки, тела свои, как пальцы, хрупкие, Вы, втискивающие в туннели моих пригоршен вагоны грудей, Исхрипевшиеся девушки, обронившие, точно листья, юбки, Неужели же вам мечталось, что вы будете совсем моей?! Нет! Не надо! Не стоит! Не верь ему! Распятому сотни раз на крестах девичьих тел! Он многих, о, многих, грубея, по-зверьему Собой обессмертил — и сам помертвел. Но только одной отдавался он, ею вспенённый, Когда мир вечерел, надевая синие очки, Только ей, с ним единственной, нет! В нее влюблённый, Обезнадёженный вдруг, глядел в обуглившиеся зрачки. Вы, любовницы милые, не притворяйтесь, покорствуя, Вы, раздетые девушки, раскидавшие тело на диван! Когда ласка вдруг станет ненужной и черствою, Не говорите ему, что по-прежнему мил и желанн. Перестаньте кокетничать, вздыхать, изнывая, и охать, и, Замечтавшись, не сливайтесь с мутною пленкой ночей! На расцветшее поле развернувшейся похоти Выгоняйте проворней табуны страстей! Мне, запевшему прямо, быть измятым суждено пусть! Чу! По страшной равнине дней, как прибой, Надвигаются, катятся в меня, как в пропасть, Эти оползни девушек, выжатых мной! В этой жуткой лавине нет лиц и нет имени, Только платье, да плач, животы, да белье! Вы, трясущие грудями, как огромным выменем, Прославляйте, святите Имя Мое! <1917> Антиквар Как антиквар седой Старинной хрупкой вазой, Гордился целый год тобой, Любовь моя; Разглядывая твои полночи, ласки, фразы, Как антиквар следит изгибы и края. Я знаю: у других такие ж вазы были, Неподлинность их вмиг не я ли открывал? И как на старине налет священной пыли, Так над твоей душой твой серый глаз мерцал. Скупой, Как Гарпагон, я вскакивал с кровати Проверить: правда ль я владелец вазы той, И память, как сундук, чтобы просчитать объятья, Я часто открывал среди низги ночной. Но ненависть твоя сквозь нежность проблеснула, И показалось мне, что взгляд не сер, а хмур, И вот я нахожу клеймо: «Иванов — Тула» На вазе из времен Петрарок и Лаур. 18 июня 1918 Свободный час Ангел катастроф Истинно говорю вам: года такого не будет!.. Сломлен каменный тополь колокольни святой. Слышите: гул под землею? Это в гробе российский прадед Потрясает изгнившей палицей своих костей. Жизнь бродила старухой знакомой, Мы играли ее клюкой. Я луну посвящал любимой, Приручал я солнце ей. И веселое солнце — ромашкой, Лепестки ее наземь лучи. Как страницы волшебной книжки, Я листал этот шёпот ночей. Я транжирил ночи и песни, Мотовство поцелуев и слез, И за той, что была всех прекрасней, Словно пес, устремлялся мой глаз. Как тигренок свирепый, но близкий, За прутьями ресниц любовь. Я радугу, как рыцарь подвязку, Любимой надевал на рукав. Было тихо, и это не плохо, Было скучно мне, но между тем, Оборвать если крылья у мухи, Так и то уж гудело, как гром. А теперь только ярмарка стона, Как занозы к нам в уши «пли», Тихой кажется жизнь капитана, Что смываем волной с корабля. Счастлив кажется турок, что на кол Был посажен султаном. Сидел Бы всю жизнь на колу да охал, Но никто никуда бы не гнал. Казначейство звезд и химеры… Дурацкий колпак — небосклон, И осень стреляет в заборы Красною дробью рябин. Красный кашель грозы звериной, И о Боге мяучит кот. Как свечка в постав пред иконой, К стенке поставлен поэт. На кладбищах кресты, это вехи Заблудившимся в истинах нам. Выщипывает рука голодухи С подбородка Поволжья село за селом. Все мы стали волосатей и проще, И всё время бредем с похорон. Красная роза всё чаще Цветет у виска россиян. Пчелка свинцовая жалит Чаще сегодня, чем встарь. Ничего. Жернов сердца всё перемелет, Если сердце из камня теперь. Шёл молиться тебе я, разум, Подошёл, а уж ты побеждён. Не хотели ль мы быть паровозом Всех народов, племен и стран? Не хотели ль быть локомотивом, Чтоб вагоны Париж и Берлин? Оступились мы, видно, словом Поперхнулись теперь под уклон. Машинист неповинен. Колеса В быстроте завертелись с ума. Что? Славянская робкая раса? Иль упорство виновно само? О, великое наше холопство! О, души мелкорослой галдеж! Мы бормочем теперь непотребство, Возжелав произнесть «Отче наш». Лишь мигают ресницами спицы, Лишь одно нам: на дно, на дно! Разломаться тебе, не распеться Обручальною песней, страна! Над душой моей переселенца Проплывает, скривясь, прозвенев Бубенцом дурацким солнца, Черный ангел катастроф! |
