5 декабря 1925 При каждой обиде Я не так уж молод, чтоб не видеть, Как подглядывает смерть через плечо, И при каждой новой я обиде Думаю, что мало будет их еще! Вытирает старость, как резинкой, Волосы на всеползущем кверху лбе. И теперь уж слушать не в новинку, Как поет мне ветер ночной в трубе. Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою Очень скучно коротали мы денек. Может быть, я сам не много стоил, А быть может, жизнь, ты — тоже пустячок. Так! Но я печалиться не стану, Жизнь проста, а смерть еще куда простей. В сутки мир свою залечит рану, Нанесенную кончиною моей. Оттого живу не помышляя, А жую и жаркий воздух и мороз, Что была легка тропа земная И тайком ничто из мира не унес. Жил я просто; чем другие, проще, Хоть была так черноземна голова. Так я рос, как в каждой нашей роще Схоже с другом вырастают дерева. Лишь тянулся я до звезд хваленых. Лишь глазам своим велел весной цвести Да в ветвях моих стихов зеленых Позволял пичугам малым дух перевести. Оттого при каждой я обиде Огорчаюсь влоть до брани кабака, Что не так уж молод, чтоб не видеть, Как подходит смерть ко мне исподтишка. 1 января 1926 Слова о верности Мне тридцать с лишком лет и дорог Мне каждый сорванный привет. Ведь всем смешно, когда под сорок Идут встречать весной рассвет. Или когда снимают шляпу, Как пред иконой, пред цветком, Иль кошке промывают лапу С вдруг воспаленным коготком. Чем ближе старость, тем сильнее Мы копим в сердце мусор дней, Тем легче мы кряхтя пьянеем От одного глотка ночей. И думы, как жулье, крадутся По переулкам мозга в ночь. Коль хочешь встать, так не проснуться, А хочешь спать, заснуть невмочь. Я вижу предзнаменованья, Я понимаю пульса стук, Бессонниц северных сиянье И горьковатый вкус во рту. Глазами стыну на портрете Твоем всё чаще, чаще, мать, Как бы боясь, что, в небе встретясь, Смогу тебя я не узнать! Мне тридцать с лишком лет. Так, значит, Еще могу не много жить. Пока жена меня оплачет Пред тем, как навсегда забыть! В сердцах у жен изменчив климат, Цвести желает красота. Еще слезою глаз их вымыт, Уж ищут новых уст уста. Я каждый раз легко, с улыбкой, Твою любовь услышать рад, Но непоправленной ошибкой Слова о верности звучат. Судьбе к чему противоречить? Ведь оба мы должны узнать, Что вечность — миг недолгой встречи, Не возвращающейся вспять! Так будем жить, пока спокойней, Пока так беспокойна страсть! Ведь не такой я вор-разбойник, Чтоб смертью радость всю украсть. Жена, внимай броженью музык И визгу радостей земных. Простор полей, о, как он узок Перед простором глаз твоих! Свои роняй, как зерна, взоры И явью числи свежий бред! Мне тридцать с лишком лет и дорог Мне каждый сорванный привет. 3 января 1926 От и до Бури, как описанье битв у Гомера, величественны, но однообразны. В. Гюго Головокружение душ Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин! Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца! Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещен В благодарной купели богадельного сердца. Не истоптать надоедной прыти событий, Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу, Дни! — Никакой никогда резинкою не сотрете Торжественной ошибки октября. В тот вечер красная вожжа закатов Заехала под хвост подмосковных сел. В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов, В первый раз в страну великанши попал. Всё подернулось сном в невзрачном доме И не знало, как был хорош Неизреченный вечер во имя Головокружения душ! В этот вечер, как занавес, взвились ресницы, Красной рампою губы зажглись. Даже майской зелени невозможно сравняться С этой зеленью свежих глаз. Как гибли на арене христиане, Хватаясь губами за тщетное имя христа, — Так с вечера того и поныне Я гибну об имени твоем в суете. Мир стал как-то проще, но уже Со страшной радостью моей. Прости, что имя я твое тревожу Моей нечестивой рукой. Мое ремесло — святотатство пред любовью. Рукой, грешившей в честь других немало строк, Теперь твое выписываю имя королевье, Не вымыв даже запыленных блудом рук. Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола Себе приделаю легко. И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола, Чтоб стала сгорета рука. Глаза, о беженцы из счастья, Глаза, о склад нескладной кутерьмы, Зажгу, как плошки я великопостья И пред икону лица твоего подниму. А губы, красные лохмотья, Трубачи ночей и беды, Я заменю тобой, подвенечное платье. Схожее с саваном всегда. Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи, Сквозь зеленое днище похмелья, Сумасбродно и часто навзрыд лепечу Неистовое имя Юлии. Сквозь тощую рощу дней, Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей, К твоим глазам на водопой Я кровь гоню тропинкой горла. Ну что ж! Проклятая, домучь! Любимая, кидай слова, как камни! Я буду помнить некий вечер, эту ночь, Пока день гибели не вспомню! Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги! Вам всё равно не обогнать последний год! Я вами нагло лгал, мои былые книги, Но даже надписи кладбищенские лгут. Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю; Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь! В последний раз встряхну я буйными строками, Как парень кудрями встряхнет наавось. Что писал всем другим и Жанне я, Только первый младенческий вздох. Эти строки да будут моим пострижением За ограду объятий твоих! Не уйти мне из этих обступающих стен, Головой не пробить их сразу. Было сердце досель только звонкий бутон, Нынче сердце, как спелая роза. Ему тесно в теплице ребер уже, Стекла глаз разбивают листья, Сердце, в рост, и не трусь, и ползи, не дрожа. Лепестками приветствуя счастье! Буквы сейте проворней, усталые пальцы, Чтобы пулею точку пистолет не прожег. Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца Гостеприимный мужик. Много их, задохнувшись от благородного мая, Приползут к твоему пути. Только знай, что с такою тоскою Не посмеет любить никто. Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью Итог последним глупостям моим! Как оспою лицо, пророй терпимой дурью Остаток дней и устие поэм! Любимая! Коронуйся моим безрассудством, Воспета подвигом моим, С каким-то диким сумасбродством, С почти высоким озорством. Не надейся, что живешь в двадцатом веке в Москве! Я пророк бесшабашный, но строгий, — И от этого потока моей любви Ни в каком не спасешься ковчеге! |
