Всадник устало к гриве ник,
Птицы летели за море.
Рифма звенит, как гривенник,
Прыгающий на мраморе.
(«Морелюбы», 34–35).
Так же, как Н. Гумилев, А. Несмелов вводит в произведение повествовательный элемент, и его произведениям так же свойствен полуэпический характер — это прежде всего относится к балладной форме с ее объективным миром зрительных образов, строгой композицией, чеканной лексикой, энергичным ритмом («Суворовское знамя», «Стихи о револьверах», «Легенда о драконе», «Баллада о даурском бароне» и др.).
В творчестве А. Несмелова оживают сильные гумилевские личности, картины и образы его произведений. В несмеловских стихах воины, всегда готовые «убить и умереть» («Броневик», 75), исповедуют кредо гумилевских героев: «Нет к былому возврата!» («Пираты», 29 — Ср. с гумилевским «Лучше слепое Ничто, / Чем золотое Вчера!» [8]). Лексика А. Несмелова близка гумилевской: «пули ожог» («Встреча вторая», 90), «поцарапанный злой винчестер» («Тишина», 56), «пистолета тугой зазубренный курок» («Рассказ», 63), «браунинг, забытый меж игрушек» («В ломбарде», 78), — однако в абсолютном большинстве своем она проще, грубее, без приподнятой романтизированности Н. Гумилева: «И стали пить из голубых баклаг /Согретую и взболтанную водку» («Разведчики», 65). В произведениях А. Несмелова — столь же экзотические для глаза европейца, как картины гумилевской Африки, картины уссурийской тайги: сопки, распадки, ущелья, заросли гаоляна, фанзы зверовщиков и женьшеньщиков, тигровые и кабаньи тропы, чумиза на огне костра.
О человеческой судьбе
Согласно Н. Бердяеву, которого всегда интересовали проблемы человека, личности, творчества и который писал в своей работе «Смысл истории»: «Человеческая судьба есть не только земная, но и небесная судьба, не только историческая, но и метафизическая судьба, не только человеческая, но и Божественная судьба, не только человеческая драма, но и Божественная драма» [9], все люди делятся на две категории: одни живут, исповедуя чувство обиды, другие — чувство вины. Несомненно, последнее более свойственно русскому менталитету: «Весь характер русской мысли, русской философии, русского морального склада и русской государственной судьбы несет в себе что-то мучительное» [10]. По справедливому наблюдению того же автора, русская творческая мысль всегда обращена к Апокалипсису: «Мы творили от горя и страдания; в основе нашей великой литературы лежала великая скорбь, жажда искупления грехов, мира и спасения» [11].
Тема вины и покаяния
Наметившись в сонете Максимилиана Волошина «Мир» (ноябрь 1917 г.), тема вины и покаяния за равнодушие, пассивность, обернувшиеся предательством, «Иудиным грехом» в годы революции и гражданской войны, –
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль [12], –
красной нитью проходит через творчество всех крупных русских поэтов ХХ века, не исключая и наших современников. Это чувство в высшей степени присуще Борису Чичибабину, автору «Плача по утраченной родине» (1992):
При нас космический костер
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.
К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет [13].
Ощущение личной вины
Особое место тема вины и покаяния занимает в творчестве Арсения Несмелова. В отличие от Н. Гумилева, при известии о екатеринбургской трагедии 17 июля 1918 г. давшего клятву: «Никогда и м (разрядка наша. — Т.С.) этого не прощу» [14], А. Несмелов остро ощущал как общую, так и свою личную вину за происшедшее со страной, с Государем, вину за поражение в гражданской войне, за преданного и отданного белочехам Адмирала (стихотворения «В этот день», «Цареубийцы», «Пели добровольцы. Пыльные теплушки…», «В Нижнеудинске»). В его произведениях часто присутствуют и взаимодействуют такие категории, как грех и совесть:
Вопрошает совесть, как священник,
Обличает Мученика тень…
Неужели, Боже, нет прощенья
Нам за этот сумасшедший день! (145)
Впервые эта тема появляется в поэме «Восстание», в основу которой положены подлинные исторические события (к примеру, знаменитое восстание юнкеров), имевшие место в Москве в октябре — ноябре 1917 г. и активным участником которых был А. Митропольский. Известно, что впервые с чтением своей поэмы А. Несмелов выступил на владивостокском «Вечере поэтов» 23 января 1923 г., и в том же 1923 г. фрагмент из нее был опубликован в «Октябре» — литературно-художественном приложении к владивостокской газете «Красное знамя» [15]:
«Вперед! Помоги, создатель!»
— Вперед! Помоги, Создатель! –
И снова ружье в руках.
Но заперся обыватель,
Как крыса, сидит в домах.
Мы заняли Кремль, мы — всюду
Под влажным покровом тьмы,
И все-таки только чуду
Вверяем победу мы. (302–303)
И далее:
Отважной горсти юнкеров
Ты не помог, огромный город, –
Из запертых своих домов,
Из-за окон в тяжелых шторах –
Ты лишь исхода ждал борьбы
И каменел в поту от страха,
И вырвала из рук судьбы
Победу красная папаха. /…/
А те, кто выдержали брань,
В своем изодранном мундире
Спешат на Дон и на Кубань
И начинают бой в Сибири. (305–306)
«Без России»
Арсений Митропольский принадлежал к последним.
Тема вины и покаяния — основная во многих произведениях А. Несмелова и постоянная в его поэтических сборниках разных лет. Она присутствует в стихотворении «Леонид Ещин» (сборник «Без России», 1931):
Докатились. Верней — докапали
Единицами: рота, взвод…
И разбилась фаланга Каппеля
О бетон крепостных ворот.
Нет, не так! В тыловые топи
Увязили такую сталь!
Проиграли, продали, пропили,
У винтовок молчат уста. (93–94)
«Цареубийцы»
Она — в стихотворении «Цареубийцы» из более позднего сборника «Белая флотилия» (1942), который отделяет от предыдущего более десяти лет. «Цареубийцы» — страшное и горькое обвинение поэта своему окружению, в том числе и себе:
Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладан жже,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идем.
Бережем мы к убийцам злобу,
Чтобы собственный грех загас,
Но заслали Царя в трущобу
Не при всех ли, увы, при нас? /…/
