1928. № 238 (2438), 9 сент. С. 3. НА ШАТКОМ ОСТРИЕ Крутился форд, меняя рестораны, Как черт у заколдованной черты. У ваших женщин рдели, точно раны, Усталые, накрашенные рты. Бросало в ночь. Бросало в зал из зала. В дурман объятий танца и вина. И маленькая женщина сказала: “Я так устала, так утомлена!” Уже вдвоем вы мчались в холод черный, В протяжных тусклых окликах гудка, И фонари, как огненные зерна, Навстречу вам неслись издалека. О, нежность! Огнеликие потери Невозвратимой. Поцелуй — колюч. И вот бесшумно отворяет двери Друг всех беспутных, ты, — французский ключ! Тепло жилья и первое объятье, И грозно зазвеневшая душа. Ты сбрасываешь золотое платье, Ты смело говоришь: “Я хороша!” И падают колючие минуты, Как капли зноя в скошенный ковыль, А за окном, где стынет холод лютый, Уже гудком хрипит автомобиль. Шоффер продрог. Тревожный, троекратный Условный рев зовет из темноты. Ты отмечаешь кротко: “Ты — развратный!” Он просто отвечает: “Как и ты!” Летящий путь. Уже вооруженный Спокойствием, он думает, дрожа: “Весь город спит. Храпят в перинах жены, И рядом с ними честно спят мужья… Пусть спят! Зато у них спокойна совесть, А ты всегда на шатком острие…” …И полусонно вспоминает повесть О бедном кавалере де Гриэ. 1929. № 56 (2601), 3 марта. С. 3. ГАВАЙСКАЯ ПЛАСТИНКА И сегодня, как раньше, Струнной россыпи в лад, Пел и плакал над банджо Желтолицый мулат. Стон на стон отвечал. Стон Умолял о любви! И запенился чарлстон Золотой, как “аи”. И под посвист матросский, Под вопивший гавот, Вздрогнул лаковым лоском Обнаженный живот. Застонал и затопал Зал от ног и от губ, И картечью синкопы Вылетали из труб. И маэстро просунул В их летящий обвал Чернокожей плясуньи Красногубый оскал. И в приказе и зове, Над эбеном щеки, Завращались бесовьи Неживые белки. Чую, бледен и робок, Дрожь от бедер до плеч: О закате Европы Торопливая речь! Над усталой зевотой Отмирающих лет, — Панихида гавота И щелчки кастаньет! 1929. № 123 (2623), 12 мая. С. 3.
ПОЕДИНОК Я не зову ее любимой, Но иногда, могу ль сказать, Бывают мне необходимы Ее зеленые глаза. Прозрачность в них почти морская И холодок, как лезвие, Когда, ресницы опуская, Мой взгляд, как шпагу, отобьет. И вновь подымет их, и снова Идет опасная игра… Так развлекался Казанова, А я прошу лишь coup de grace, Последний взгляд — удар последний, Зрачка отточенный визит, Что через вымыслы и бредни Мне сердце насмерть поразит! О, поединок бессловесный, Не замечаемый никем… Не защищайся, враг чудесный, Я отступаю в па-ни-ке! Чтоб закричать прошедшей мимо, Чтоб удержать ее, сказав, Что мне, как жизнь, необходимы Ее зеленые глаза. 1929. № 157 (2657), 16 июня. С. 2. coup de grace — последний удар (фр.). ЗОРКИЕ МГНОВЕНЬЯ Если пьяной ночи вьюга Обескрылит, как нужда, — Обопрись на руку друга И по городу блуждай. В незнакомые кварталы Дальних улиц загляни, Где предместье начертало Фабрик красные огни. Где над ними зарев розы, Где прохожий хмур и строг, Где нежданно паровозы Вылетают из-под ног… И негаданно, внезапно, Словно рознят тайный круг, Ты услышишь новый запах, Новый шелест, новый звук! Эти зоркие мгновенья, Этот штиль, зовущий шквал, — Приближеньем вдохновенья Федор Тютчев называл. 1929. № 321 (2821), 1 дек. С. 3. <НОВОРОЖДЕННЫЙ ГОД> Лишь ночь — таким он мнится нам, Прелестной милой крошкой… Он не по дням, а по часам Растет и… шмыг в окошко. И утром он уж паренек, А в полдень — нос в газеты: — А ну-ка, что в гирляндах строк Поют о нас поэты? И вот — свершеннолетний он, Он — Год. Он — Тридцать Первый, В дела да в случаи влюблен, Начнет трепать нам нервы, Опять в заботы погрузит, Опять нас бросит в стужу, Весь прошлогодний реквизит Он вытащит наружу. Но в эту ночь он лишь — бэбэ, Он — милка, он — малютка… О, детка-крошечка, тебе Певучих строчек шутка. Твой детский образ берегу, Твой очерк детки-душки, И говорю тебе: “Агу, Агусеньки, агушки”. Мы нянчим в эту ночь тебя, Мы не желаем клянчить, А завтра, радуя, губя — Уж ты нас будешь няньчить. Ты появился над землей, Ну, дай же ручки, здравствуй… — Агу, младенец дорогой, Год Тридцать Первый, здравствуй. |
