ОТРЕЧЕНИЕ Мне, живущему во мгле трущоб, Вручена была любовь и жалость К воробью ручному и еще К пришлой кошке, но она кусалась. Воробей в кувшине утонул, Кошка пожила и околела. Перед смертью кошка на меня Взглядом укоризненным глядела. Плакал я и горько думал я: Ах, бродяга, стихоплет ничтожный, Вот не уберег ты воробья, Не дал кошке помощи возможной. Себялюбец, вредный ротозей, Для чего живешь ты — неизвестно. Для родных своих и для друзей Ты обузой был тяжеловесной. И рвала, толкла меня беда, И хотелось мне в росинку сжаться, И клялся я больше никогда Ни к какой любви не приближаться. Вот живу, коснея, не любя, Запер сердце, как заветный ящик: Не забыть мне трупик воробья, Не забыть кошачьих глаз молящих. Не хочу дробящих сил колес, Не хочу у черного порога Надрываться от бессильных слез, Не хочу возненавидеть Бога. БРОДЯГА
Где ты, летняя пора? Дунуло — и нету! Одуванчиком вчера Облетело лето. Кружат коршунами дни Злых опустошений. Резкий ветер леденит Голые колени. Небо точно водоем На заре бескровной. Хорошо теперь вдвоем В теплоте любовной. Прочь, согретая душа, Теплая, как вымя: Мне приказано шуршать Листьями сухими! Непокрытое чело, Легкий шаг по свету: Никого и ничего У бродяги нету! Ни границы роковой, Ни препоны валкой: Ничего и никого Путнику не жалко! Я что призрак голубой На холодных росах, И со мною только мой Хромоногий посох. ОМУТ Бывают там восходы и закаты, Сгущается меж водорослей тень, И выплывает вновь голубоватый, Как бы стеклянный, молчаливый день. Серебряные проплывают рыбы, Таинственности призраков полны; Столетний сом зеленоватой глыбой Лежит на дне, как сторож глубины. Течет вода, как медленное время, И ход ее спокоен и широк. Распространен над глубинами теми Зеленый светоносный потолок. Над ним шумит и бьется жизнь иная, Там чудища, там клювы и крыла, Там, плавники и жабры иссушая, Летает зноя желтая стрела. Пусть юность вся еще у этой грани И там же тот, кто безрассудно смел, Но мудрость верит в клятвенность преданий, Что некий непереходим предел. А если есть летающие рыбы, Так где они, кто видел хоть одну? И рыбьи старцы, тяжкие, как глыбы, Теснее прижимаются ко дну. ЭПИТАФИЯ Нет ничего печальней этих дач С угрюмыми следами наводненья. Осенний дождь, как долгий, долгий плач — До исступления, до отупленья! И здесь, на самом берегу реки, Которой в мире нет непостоянней, В глухом окаменении тоски Живут стареющие россияне. И здесь же, здесь, в соседстве бритых лам, В селеньи, исчезающем бесследно, По воскресеньям православный храм Растерянно подъемлет голос медный! Но хищно желтоводная река Кусает берег, дни жестоко числит, И горестно мы наблюдаем, как Строения подмытые повисли. И через сколько-то летящих лет Ни россиян, ни дач, ни храма — нет, И только память обо всем об этом Да двадцать строк, оставленных поэтом. ДО ЗАВТРА, ДРУГ! «До завтра, друг!» — и без рукопожатья, Одним кивком проститься до утра. Еще живую руку мог пожать я, Еще бы взгляду, слову был бы рад. А нынче — храм. Высокий сумрак. Чтица. Как белый мрамор, серебрится гроб, И в нем в цветах мерещится, таится Знакомое лицо, высокий лоб. Ушли друзья, ушли родные. Ясно Луна над темной церковью плывет… «Не ведаем ни дня ее, ни часа», — Бормочет чтица, повторяет свод. Блаженство безмятежного покоя. Ушел — уйдем. К кресту усталых рук Прижался нежный стебелек левкоя: Привет с земли. Прости. До завтра, друг! ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ Серебряный снег и серебряный гроб. И ты, тишина, как последняя милость… На мертвый, на мудро белеющий лоб Живая снежинка неслышно спустилась. О памяти нашей поют голоса, Но им не внимает безбрежное поле, И бледно, стеклянно цветут небеса, Не зная ни страсти, ни смерти, ни боли. Пусть кто-то кого-то зовет на борьбу — Священник усталый покорно ступает. Торжественен мертвый. На мраморном лбу Живая снежинка лежит и не тает. Высокий покой безмятежен и синь. Но жалобно звякает колокол нищий: Безмолвного гостя из снежных пустынь Березовой рощей встречает кладбище. |
