На бугре, с которого видна

Путаница двориков и улица,

В мысли темные погружена,

Застывает. Вслушиваясь, щурится.

Люди, куры, лошади, дома —

Ничего не помнит, кроме этого.

Отчего же, не поймет сама,

Тянет выть, лесною песней сетовать.

И тоску уверенность пронзит,

Что и псы, и каменные ящики —

Всё, что там и что вот тут, вблизи, —

Только сон лишь, а не настоящее.

Где оно! Об этом ветерки

Намекают, перебросив к пленнице

Заревые запахи реки,

Над которой ало солнце пенится.

Где ж оно? Пылая, облака

Не туда ли тянутся, бродяги.

Вздрагивают серые бока,

Ищущие ноздри жадно вздрагивают.

Спрыгнет наземь с пыльного бугра,

От собак уйдет в кусты, за липу,

И, светя глазами, до утра

Будет петь, звериной песней всхлипывать.

Бедная! Отныне навсегда

Будет в сердце боль истомы вещей.

Как и мы, поэты, — никогда

Не увидишь мир, мечтой обещанный.

Я вспомнил Стоход.

Еврейское кладбище — влево.

А солнце

Коктейлевой вишней

Брошено в вермут заката.

Хочется пить. Стреляют. Бежим.

У первых могил залегли. Солдаты острили:

«Пожалуй,

Покойникам снится погром!»

Я спал на земле,

Шершавой, еще не остывшей, пахучей.

Под утро

Меня разбудил холодок.

Светало. И солнце

Всходило оттуда,

Где наши резервы лежали.

И не было в солнце

Помину вчерашнего солнца:

Косило оно и бросало

Лучи, как фонтаны,

Которые в море выфыркивают киты.

Сердитое солнце всходило,

Тревожное солнце:

Оно обещало нам бой.

Я стал озираться.

На рыжей плите,

Солдатской лопатою брошен,

Зубами гранит укусив,

Зеленел

Человеческий череп.

Он крупный был очень

И мозг

Немалый,

Должно быть,

Вмещал он при жизни.

О чем я подумал тогда?

Едва ли

О Гамлете,

Нет, я Шекспира не вспомнил!

«Должно быть, раввин, —

Сказал я соседу, —

Хозяином черепа был…

Посмотри-ка, огромный!"

Тут начали нас колотить,

И в окопы,

В могилки,

Нарытые между могил,

Легли мы

И так пролежали до полдня,

Пока австрияк не очистил внезапно местечко.

— Сильный, державный, на страх врагам!..

Это не трубы, — по кровле ржавой

Ветер гремит, издеваясь: вам,

Самодержавнейшим, враг — держава!

Ночь. Почитав из Лескова вслух,

Спит император ребенка кротче.

Память, опять твоему веслу

Императрица отдаться хочет.

И поплывут, поплывут года,

Столь же бесшумны, как бег «Штандарта».

Где, на каком родилась беда,

Грозно поднявшая айсберг марта.

Горы былого! Тропа в тропу.

С болью надсады дорогой скользкой,

Чтоб, повторяя, проверить путь

От коронации до Тобольска.

Где же ошибка и в чем она?

Школьницу так же волнует это,

Если задача не решена,

Если решенье не бьет ответа.

Враг: Милюков из газеты «Речь»,

Дума, студенты, Вильгельм усатый?

Нет, не об этом тревоги речь

И не над этим сверло досады.

Вспомни, когда на парад ходил

Полк кирасир на Дворцовом поле,

Кто-то в Женеве пиво пил,

В шахматы игрывал, думал, спорил.

Плачет царица: и кто такой!

Точка. Беглец. Истребить забыли.

Пошевелила бы хоть рукой —

И от него ни следа, ни пыли!

Думала: так. Пошумит народ —

Вороны бунта устанут каркать —

И, отрезвев, умирать пойдет

За обожаемого монарха.

Думала: склонятся снова лбы,

Звон колокольный прогонит полночь,

Только пока разрешили бы

Мужу в Ливадии посадовничать!

Так бы и было, к тому и шло.

Трепет изменников быстро пронял бы,

Если бы нечисть не принесло,

Запломбированную в вагоне.

Вот на балконе он (из газет

Ведомы речи), калмыцки щурясь…

И потерялся к возврату след

В заклокотавшей окрепшей буре.

Враг! Не Родзянко, не Милюков

И не иная столицы челядь.

Горло сжимает — захват каков! —

Истинно волчья стальная челюсть.

Враг! Он лавиной летящей рос

И, наступая стране на сердце,

Он уничтожил, а не матрос,

Скипетр и мантию самодержца.

— Враг, ускользнувший от палача,

Я награжу тебя, зверя, змея,

Клеткой железной, как Пугача,

Пушечным выстрелом прах развею!

Скоро! Сибирь поднялась уже,

Не Ермака ли гремят доспехи?

Водит полки богатырский жезл,

К нашей тюрьме поспешают чехи.

Душно царице. От синих рам

Холодно — точно в пустыне звездной!..

Сильный, державный, на страх врагам, —

Только сегодня, назавтра — поздно.