ЦВЕТОК Есть правда у цветов, у птиц, у облаков, — Вот маленький рассказ из глубины веков: В Испании священный трибунал Одной маранки дело разбирал, Что будто бы, хотя и крещена, Всё к Моисею тянется она, И так, крестясь, показывал сосед! Усердья к мессе у маранки нет. И, прокурора выслушавши речь, Два старца в рясах присудили: сжечь. Но третий медлил… Был он тоже строг, Но в пальцах у него синел цветок, Что из окна к ногам его упал, Когда он шел в священный трибунал. Немало знал монах латинских слов, Но позабыл он имена цветов, Лет пятьдесят уж, люди говорят, Он не вдыхал их нежный аромат. И он цветок в судилище принес, И всё склонял к нему орлиный нос, И даже, ранен красотой цветка, Он целовал его исподтишка. И братья-инквизиторы к нему Поворотились разом: почему, Всегда ретив, достопочтенный брат Сегодня медлит, думою объят? И только тут монах мечту спугнул И строго на преступницу взглянул. Она была еще совсем юна, Как стебелек тонка была она, И увенчал непрочный стебелек Прелестной, гордой головы цветок. Как две стихии встретились глаза — Застенков мгла и неба синева, И победила нежная лазурь Тьму всех ночей и молнии всех бурь; Глаза глазам ответ послали свой: «Я не сожгу тебя, цветок живой!» И самый старший, главный между трех, Он на костер маранку не обрек, На этот раз костер не запылал, Но сам монах покинул трибунал: Почувствовавший, как красив цветок, Он и людей уже сжигать не мог. Любите птиц, любите облака, Недолговечную красу цветка, Крылатость, легковейность, аромат И только тех, что всё и всех щадят! ЛАМОЗА Синеглазый и светлоголовый, Вышел он из фанзы на припек. Он не знал по-нашему ни слова, Объясниться он со мной не мог. Предо мною с глиняною кружкой Он стоял, — я попросил воды, — Пасынок китайской деревушки, Сын горчайшей беженской беды! Как он тут? Какой семьи подкидыш? Кто его купил или украл? Бедный мальчик, тайну ты не выдашь, Ведь уже ты китайчонком стал! Но пускай за возгласы: ламоза! (Обращенные к тебе, ко мне) Ты глядишь на сверстников с угрозой — Всё же ты светлоголов и розов В их черноголовой желтизне. В этом — горе всё твое таится: Никогда, как бы ни нудил рок, С желтым морем ты не сможешь слиться, Синеглазый русский ручеек! До сих пор тревожных снов рассказы, Размыкая некое кольцо, Женщины иной, не узкоглазой, Приближают нежное лицо. И она меж мигами немыми Вдруг, как вызов скованной судьбе, Русское твое прошепчет имя, Непонятное уже тебе! Как оно: Сережа или Коля, Витя, Вася, Миша, Леонид, — Пленной птицей, задрожав от боли, Сердце задохнется, зазвенит! Не избегнуть участи суровой — Жребий вынут, путь навеки дан, Синеглазый и светлоголовый, Милый, бедный русский мальчуган. Долго мы смотрели друг на друга… Побежденный, опуская взгляд, Вышел я из сомкнутого круга Хохотавших бритых китайчат. В ЛОДКЕ Руку мне простреленную ломит, Сердце болью медленной болит; «Оттого, что падает барометр», — С весел мне приятель говорит. Может быть. Вода синеет хмуро, Неприятной сделалась она. Как высоко лодочку маньчжура Поднимает встречная волна. Он поет. «К дождю поют китайцы» — Говоришь ты: есть на всё ответ. Гаснет запад, точно злые пальцы Красной лампы убавляют свет. Кто сказал, что ласкова природа?.. Только час — и нет ее красот. Туча с телом горбуна-урода Наползает и печаль несет. Ничего природы нет железней: Из просторов кратко-голубых Вылетают грозные болезни, Седина — страшнейшая из них. Мудрость кротко принимает это, Непокорность — сердца благодать, Юнкер Шмитт хотел из пистолета Застрелиться, можешь ты сказать. Прописей веселых и угрюмых Я немало сам найти могу, Но смотри, какая боль и дума В дальнем огоньке на берегу. Как он мал, а тьма вокруг огромна, Как он слаб и как могуча ночь, Как ее безглазость непроломна, И ничем ее не превозмочь! Только ночь, и ничего нет кроме Этой боли и морщин на лбу… Знаю, знаю — падает барометр. Ну, давай, теперь я погребу. |
