* Ночью думал о том, об этом * Ночью думал о том, об этом, По бумаге пером шурша, И каким-то болотным светом Бледно вспыхивала душа. От табачного дыма горек Вкус во рту. И душа мертва. За окном же весенний дворик, И над двориком — синева. Зыбь на лужах подобна крупам Бриллиантовым — глаз рябит. И задорно над сердцем глупым Издеваются воробьи. Печью истопленной воздух согрет. Пепел бесчисленных сигарет. Лампа настольная. Свет ее рыж. Рукопись чья-то с пометкой: Париж. Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо, Женское белое грело плечо, Чтобы отрада живого тепла В эти ладони остывшие шла. Связанный с тысячью дальних сердец, Да почему ж я один, наконец? Участь избранника? Участь глупца?.. Утро в окне, как лицо мертвеца. НА РАССВЕТЕ Мы блуждали с тобой до рассвета по улицам темным, И рассвет засерел, истончив утомленные лица. Задымился восток, заалел, как заводская домна, И сердца, утомленные ночью, перестали томиться. Повернувшийся ключ оттрезвонил замочком прабабки, Замыкавшей ларец, где хранятся заветные письма, Где еще сохраняется запах засушенной травки, Серый запах цветка, бледно-розовый — нежности, мысли. Я тебя целовал. Ты меня отстранила спокойно. В жесте тонкой руки почему королевская властность? Почему в наши души вошла музыкальная стройность Стихотворной строкой, победившая темную страстность. Было таинство счастья. На его изумительном коде Прозвенели слова, как улыбка ребенка, простые: «Посмотри-ка, мой милый, над городом солнышко всходит, И лучи у него, как ресницы твои, — золотые!» * День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, * День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, — В замерзшие окна пробился кипучий источник. День начался счастьем, а счастье кладет под сукно Доносы и рапорты сумрачной сыщицы-ночи. День начался шуткой. День начался некой игрой, Где слово кидалось, как маленький мячик с лаун-теннис, Где слово ловилось и снова взлетало — порой От скрытых значений, как дождь, фейерверком запенясь. Торопится солнце. Всегда торопливо оно, Всё катится в гибель, как реки уносятся к устьям, Но нашего зайчика, заиньку, мы всё равно Упросим остаться — из комнаты нашей не пустим. ВЫСОКОМУ ОКНУ Этой ночью ветреной и влажной, Грозен, как Олимп, Улыбнулся дом многоэтажный Мне окном твоим. Золотистый четырехугольник В переплете рам, — Сколько мыслей вызвал ты, невольник, Сколько тронул ран! Я, прошедший годы отрицанья, Все узлы рубя, Погашу ли робкое сиянье, Зачеркну ль тебя? О стихи, привычное витийство, Скользкая стезя, Если рифма мне самоубийство, Отойти нельзя! Ибо, если клятвенность нарушу Этому окну, Зачеркну любовь мою, и душу Тоже зачеркну. И всегда надменный и отважный, Робок я и хром Перед домом тем многоэтажным, Пред твоим окном. ДАВНИЙ ВЕЧЕР На крюке фонарь качался, Лысый череп наклонял, А за нами ветер гнался, Обгонял и возвращался, Плащ на голову кидал. Ты молчала, ты внимала, Указала на скамью, И рука твоя сжимала Руку правую мою. В этом свисте, в этом вое, В подозрительных огнях Только нас блуждало двое, И казненной головою Трепетал фонарь в кустах. Сердце робкое стучало, Обрывалась часто речь… Вот тревожное начало Наших крадущихся встреч. Скрип стволов из-за ограды… Из глубин сырых, со дна Нам неведомого сада — Помнишь ли? — косые взгляды Одинокого окна. Где та сила, нежность, жалость? Годы всё умчали прочь! И от близости осталась Только искра… грошик, малость, Достопамятная ночь! * Было очень темно. Фонари у домов не горели. * Было очень темно. Фонари у домов не горели. Высоко надо мной всё гудел и гудел самолет. Обо всем позабыв, одинокий, блуждал я без цели: Ожидающий женщину, знал, что она не придет. В сердце нежность я нес. Так вино в драгоценном сосуде Осторожнейший раб на пирах подавал госпоже. Пусть вино — до краев, но на пир госпожа не прибудет, Госпожа не спешит: ее нет и не будет уже! И в сосуде кипит не вино, а горчайшая влага, И скупую слезу затуманенный взор не таит… И на небо гляжу. Я брожу, как бездомный бродяга. Млечный Путь надо мной. «Млечный Путь, как седины твои!» |
