IV Завтра снова на подножке, С черной сумкой у бедра, Будешь маленькие ножки Мучить с самого утра. Затрясется “Форд”, качая На скамьях угрюмых нас, И хитришь, не замечая Молодых влюбленных глаз. И, пожалуй, не без злыни, Да и зависть чую тут, Билетерши герцогиней Эту девушку зовут. 1928. № 97 (2267), 15 апр. С. 15. ВСТРЕЧА Со складкой напряжения на лбу — “Шоффер, обратно!” — Повернуть машину, Разрезав завывающий табун Автомобилей, Напиравший в спину. И гнать, Как пятистопную строку Слепого хореического метра, Чтоб вновь увидеть — Розы на боку У шляпы из коричневого фетра. И выскочить И обогнать, В лицо Взглянув, Сердцебиением измаян, И крепко сжать железное кольцо, К которому уже прикован Тайно. Поклон, Улыбка И лаун-теннис слов, Но точно так же, Лодку опрокинув, — Глаза в глаза И выронив весло, — Встречал зеленоглазую Ундину Рыбак на Рейне, и терял ее, И зыбь опять, Клубясь, Крутила пятна, Как вымыслы в мечтательных фабльо Средневековья… И: — Шоффер, обратно! 1928. № 142 (2312), 3 июня. С. 6. МАНЕКЕН Из-за стекла, из водопада шелка, Перчаток, лент и кружевных десу, — Она блестит прилизанною челкой И электричеством на восковом носу. Безгрудая, она — изгибом бедр Синкоп джесс-банда выдразнив зигзаг, — Прищуривает ясные, как ордер, Искусно подведенные глаза. Толпа мужчин, глаза и рты листая, За мглой стекла не согнана никем, И в каждом вопль: “О, если бы такая Моя любовница, как этот манекен!” Еще минута, может быть, секунда, Чтоб рявкнула еще одна деталь, — И искра эротического бунта Молниеносно будет поднята. Витрина брызнет искрами осколков, Завертится подобно колесу, И этот воск, который синь и шелков, Над городом, как бога, понесут. Случится это завтра или нынче: Ведь, хохоча, срывает век-смутьян Улыбки с женщин Леонардо Винчи И прелесть с доморощенных Татьян. От тайн улыбок (выбора загадка?), От грусти тайной (выбери меня?) Останется, как бронзовый задаток, Лишь то, что невозможно разменять. И даже взор, что неустанно зябок, Бронею воли стойкой замолчит, Лишь нечто, невесомое, как запах Влекущий, пол ее определит. Зане от каждой куклы из Парижа, Где женщину обнюхивает век, — Пульверизатором одеколонным брызжет — Два идеала, женственницы — две! И на плечах грядущих революций Ворвется в мир иная красота, И новые художники найдутся Из признаков типичное соткать. И манекен, склонив головку набок, Презрительно на Джиоконд глядит, Как девочка на чопорных прабабок, На выцветающий даггеротип!.. 1928, Харбин 1928. № 230 (2430), 1 сент. С. 2. НАД “ВОЙНОЙ И МИРОМ” В старой дедовской усадьбе Двух приезжих кивера… Все приличья побросать бы И шептаться до утра. Нежно вздрагивает женский Робкий голос у окна, А под стенами Смоленска Грозовая тишина. Чистят ров и ставят туры. Но уже, в себя влюблен, — К боевой клавиатуре Поспешил Наполеон. Город вспыхивает стружкой… Отступающих табун… Граф Ростов с одним Лаврушкой Усмирил крестьянский бунт. Дом исчез, пустой и старый, Даль осенняя нежна, И влюбляется в гусара Ясноглазая княжна… Сколько нежности и силы Их сердцам уделено… Не орлицыны ли крылья Над тобой, Бородино? Если б буря, если гром бы, — Грохот не был бы сильней, Но не ляжет перед бомбой Малодушно князь Андрей. А потом, в венце зеленом, Из осенней синевы Встанут пред Наполеоном Церкви брошенной Москвы. Но уйдет, навек растаяв В снежной ярости полей, И научит Каратаев Пьера мудрости своей. И опять покой усадьбы, Зимний сад и кабинет, И от свадьбы и до свадьбы Никаких событий нет. Лиловатей аметистов Тишина на их меже, Но как будто декабристов Есть предчувствие уже. Где всё это? Нашу силу, Нашу смелость выкрал кто? Словно оползень, Россия Опрокинулась в поток. В жизни медленной и пресной, Сквозь отчаянья отстой, — Нам поэмою чудесной Вспоминается Толстой. |
