Метелит — запахнись потуже.

Поскрипывают тонко санки.

Ночь зимняя темна снаружи,

бела сугробами с изнанки.

Завфермою Егор Крылатов

вздыхает вслух:

                         «Метель измучила!..»

Смеемся мы:

                      «Живем богато:

сам тракторист у нас за кучера!»

Тускнеет свет молочной фермы,

и глохнет гул электростанции…

Всё это

            счастьем непомерным

на сердце навсегда останется:

застенчивость почти что детская

и добрая улыбка Надина,

когда, телят своих приветствуя,

им лбы со звездочками гладила.

Ее подруги в черных ватниках

доенке каждой пели «здравствуй».

Нам говорить мешал в телятнике

недельный озорник горластый.

Бригада Надина!

Невольно

заметишь школьные привычки.

Повсюду видишь эти школьные

нерасплетенные косички.

Повсюду эти лбы чубатые,

подростков курточки рабочие.

Подходят, рукава закатывая,

к делам страны

сыны и дочери.

Лежит земля, в снега одетая,

а в небе темень спит глубоко,

и ночь нахохлилась двухцветная,

как черно-белая сорока.

Я замечал давно:

всегда ты ждешь чего-то,

придет и это,

но

тебя гнетет зевота.

День нынешний берет

тебя не в лоб, а с тыла;

не мыслью наперед,

а только тем, что было.

Бушует жизнь в стране,

но чем сильней теченье,

тем легче на спине

проплыть без назначенья.

Вот ты и поплыла,

к тебе — такая участь —

от папы перешла

хорошая плавучесть.

Несет тебя вода;

всё стало тише, глуше.

И падают года,

как вызревшие груши.

Подымешь их с земли

и удивишься вдруг ты:

вчера еще цвели,

а вот уж — сухофрукты.

Красива и стройна,

в расцвете, в полной силе,

решила:

«Рождена,

чтоб на руках носили!»

Но заняты, прости,

не тем большие руки,

и некому нести.

И плачешь ты от скуки.

Нельзя же так, нельзя

жить, на спине скользя!

Даны дороги все на свете,

но ты иди

необходимой…

Нет, не зазнались наши дети

перед землей своей родимой.

Мы так боялись…

Есть потери?

Да, есть. Мы сами виноваты:

к тому, что есть для всех,

отдельно

таких обкладывали ватой.

Но много ль их, подонков разных,

балбесов с наглыми глазами,

всё презирающих и праздных?

Преувеличиваем сами!

Противны нам юнцы уставшие.

Отцы, примите обвинение.

Но с ними не равняйте, старшие,

всё молодое поколение!

Порой ворчим:

«Не знаешь трудностей»,

«Под пулями голодным не был».

Так хорошо, что нашей юности

не доведется бредить хлебом!

Да не сердитесь зря, товарищи,

хотят — пусть носят брючки узкие.

Красны делами

настоящие

девчата наши, парни русские.

Учить ведь тоже надо здраво,

а можно смять рукой пудовою.

Нет,

молодость имеет право

на мысль свою,

на рифму новую.

Нам поиск в юности дороже,

иди, открытиями радуя.

Нет, наши люди не похожи

на управляемых по радио.

Так выходи же, юность, смело

путем побед и одолений,

а на планете хватит дела

для всех свободных поколений!..

Крадется ночь на мягких лапах;

передохнул

и снова еду я.

Спиной меня прижал Крылатое,

с механиком своим беседуя.

Потом ко мне подался круто,

откинул воротник овчинный:

«Всё думаю, встречал как будто,

и вспомнил.

Дед тому причиной…»

— «А что за дед?»

— «Денисов самый.

Мы в тридцать третьем ночевали

у вас на Тракторном…

Упрямый

старик.

Не помните? Едва ли…»

Мама,

ни комнатки нашей той,

ни тебя

не увидел.

Прости меня вечною добротой

за всё, чем тебя обидел.

Мама, ищу тебя все года,

увидеть тебя мне надо.

Горело сердце твое тогда

в пламени Сталинграда.

Мама, куда мне нести цветы,

слезами они оплыли.

Мама, здесь отдыхаешь ты,

в неизвестной могиле…

Немец, ты просишь мою папиросу?

Немец, иди сюда, на, кури!

Ни к ответу

и ни к допросу

я не зову тебя.

Не говори.

Немец, между нами преграда,

земля между нами,

но виделись мы.

Ты рожденьем из Мюнхена?

Смертью из Сталинграда?

Ты задумчиво мне киваешь из тьмы.

Затосковал ты по Германии милой,

многие годы зияют провалом в судьбе.

Немец,

поднимайся над миром,

человечеству расскажи о себе.

Немец, ты мне машешь рукою,

на Мамаев курган возвращаясь опять.

«Мутер, мутер!» — ты повторяешь с тоскою.

Молчи ты,

не трогай заветное —

мать…