Земля просыпается,

                                     празднично дышит.

Всё готово к цветенью —

                                  от дерева

                                                   до древка.

Расселись над городом,

навалились на крыши

белокаменные облака,

и, крыльями оттолкнувшись слегка,

птицы поднимаются выше.

Прогудев по мостам ажурным,

в город врываются поезда.

Трамваи расходятся, как всегда,

кланяясь стрелочникам дежурным.

И плывет,

                  пробуждая громом,

самолет над аэродромом.

Телеграфные провода расцвели,

в капли убранные,

                                как в почки.

Капли бегают по цепочке,

как новости для весенней земли, —

сорвавшись,

                        эти капли легли

в стихотворение первой строчкой.

И утро это,

                    когда рассвело,

в счастье мое, как начальный камень,

вошло поездами пришедшими

                                                     и залегло

ручьем, пробивающимся рывками,

деревом, выбеленным набело,

и белокаменными облаками.

Синеет небо.

                       Падает капель,

и тени голубеют на снегу,

зеленая стоит в сугробе ель, —

соединить всё вместе

                                        не могу.

Ты рядом не такая,

                                     как вдали.

Я мысленно подальше ухожу.

Молчи,

              я на другом краю земли,

воспоминаньем смутным дорожу.

Вот вспоминаю всю тебя мою,

придумываю мысленно опять,

как ты опять

                       в заснеженном краю

не устаешь меня живого ждать.

Твое письмо давнишнее беру:

«Благополучно всё. Пиши. Привет»,

Приписываю твоему письму

всё то,

             о чем в письме

                                           ни слова нет,

Я мыслью дом домой перенесу,

в мечте

              письмо в свиданье претворю,

все яблони твои

                             в моем лесу

я поселю

                  и разожгу зарю.

Все строчки истолкую, как хочу,

из равнодушья твоего слеплю

любовь.

За эту вольность я плачу

тем,

          что из нас двоих

                                           один люблю.

Но я устал от выдумки своей,

фантазия устала, не могу.

Летит капель с заснеженных ветвей,

и голубеют тени

                           на снегу.

А дождь всё тот же

                                     бьет по стеклам,

по наклоненным ветром кленам,

по мостовым,

                          мостам промоклым,

по лицам,

                 жаждой опаленным.

Какою жаждой?

                          Той, что гулом

в груди тревожно зародится,

тревожит,

                       гонит в переулок

и заставляет торопиться.

Куда?

        Просить тебя: не надо

так запираться в отдаленье,

бежать, ловить деревья сада

и водосточных труб колени.

Зачем?

              Найти тебя под ливнем,

и увести,

и косы выжать.

Чтобы навовсе стать счастливым,

сложнее,

                   чем счастливо выжить.

Молодость твоя —

                                   секрет

моего расцвета.

То не разность наших лет,

а единство это.

На двоих у нас одна

молодость и старость.

Эта

        жизни глубина

мне с тобой досталась.

И дана возможность мне,

выбор дан безбрежный —

жить на разной глубине

нашей жизни смежной.

Облюбую год любой

в нашей общей кассе.

Хорошо мне так с тобой:

десять лет в запасе!

Жить хочу

                и жить могу

с сердцем, туго сжатым.

Я к твоим годам бегу,

вот и —

              в сорок пятом.

И опять бушует стих,

и трубит тревога,

и товарищей моих

рядом —

                 много-много.

Не изменит друг в бою,

недруг — не преграда…

Не стреляйте в грудь мою,

жить мне очень надо!

И опять иду, иду,

не хожу — летаю,

неудачу и беду

на ходу сметаю.

И живется в полный рост,

дышится завидно,

и на много лет и верст

мне дорогу видно.