Приблизительно в то же самое время другой английский критик, но шотландской школы, пуританин той разновидности недовольных, вождем которой является Нокс, объявил поэзию ребячеством, отверг красоту стиля, как преграду между мыслью автора и читателем, не нашел в монологе Гамлета ничего, кроме «холодной напыщенности», а в прощании Отелло со знаменами и с лагерем ничего, кроме «декламации», отождествил метафоры поэтов с размалеванными картинками в книгах, годными только на то, чтобы забавлять маленьких детей, облил презрением особенно Шекспира, «испещренного», по его мнению, «от начала до конца такими картинками».

Не далее как в январе этого года одна остроумная лондонская газета с иронией, окрашенной возмущением, спрашивала, кто более знаменит в Англии — Шекспир или «господин Колкрэфт, палач»:

«В этой просвещенной стране есть такие местечки, где, если вы произнесете имя Шекспира, вам ответят: «Не знаю, кто этот Шекспир, вокруг которого вы поднимаете такой шум, но держу пари, что Гэммер Лэйн из Бирмингама согласится драться с ним за пять фунтов». В отношении же Колкрэфта никто не ошибается».

(«Daily Telegraph», 13 января 1864 года.)

Как бы то ни было, памятника, который Англия должна поставить Шекспиру, до сих пор еще нет.

Франция, признаемся в этом, в подобных случаях действует не быстрее. Другая слава, совсем иная, чем Шекспир, но не менее великая — Жанна д'Арк — тоже с давних пор ждет национального памятника, памятника, достойного ее.

У этой земли, которая была Галлией и которой правили Велледы, с точки зрения католицизма и с точки зрения истории были две покровительницы, две царственные фигуры — Мария и Жанна. Одна из них — святая, дева Мария, другая — героиня, девственница. Людовик XIII отдал Францию в дар одной из них, другая подарила Францию Франции. Памятник второй должен быть не ниже памятника первой. Жанне д'Арк нужен монумент не менее грандиозный, чем Собор Парижской богоматери. Когда он будет поставлен?

Англия оказалась несостоятельным должником перед Шекспиром, а Франция обанкротилась перед Жанной Д'Арк.

Такая неблагодарность заслуживает сурового обличения. Конечно, первая виновница здесь — правящая аристократия, закрывающая глаза народным массам мраком невежества, но все-таки совесть обязательна для народа, как и для отдельных личностей; невежество — это только смягчающее обстоятельство; и когда подобная несправедливость длится веками, она, оставаясь ошибкой правительства, становится также ошибкой нации. Нужно уметь при случае сказать народам правду в глаза: Франция и Англия, вы неправы.

Льстить народам — хуже, чем льстить королям. Второе низко, первое было бы подлостью.

Пойдем дальше, и раз уж у нас явилась эта мысль, полезно будет обобщить ее, пусть даже выйдя на минуту за рамки нашего сюжета. Нет, народы не имеют права без конца возлагать вину на правительства. Приятие угнетения угнетенным в конце концов становится сообщничеством, трусость — попустительством во всех тех случаях, когда над народом тяготеют злодеяния, которым он мог бы воспрепятствовать, если бы захотел, и когда продолжительность этих злодеяний переходит пределы терпения честного человека: существует определенная солидарность и общий позор у правительства, совершающего зло, и народа, допускающего это зло. Тот, кто страдает, достоин уважения, тот, кто терпит, заслуживает презрения. Но будем продолжать.

Отметим следующее совпадение: Вольтер, не признающий Шекспира, оскорбляет также Жанну д'Арк. Но что такое Вольтер? Вольтер — скажем об этом с радостью и с грустью — воплощение французского духа. Мы имеем в виду французский дух только до революции. Со времени революции французский дух растет вместе с Францией и теперь стремится стать европейским духом. Он стал менее локально ограниченным и более братским, менее галльским и более человечным. Он все полнее отвечает духу Парижа, города, который можно назвать сердцем мира. Что до Вольтера, то он остается тем, кем он был, — человеком будущего, но также и человеком прошлого. Его имя — одно из тех славных имен, которые заставляют мыслителя сказать и да и нет; против него — две жертвы его сарказма: Жанна д'Арк и Шекспир. Он наказан теми, над кем насмехался.

Но в сущности зачем Шекспиру памятник? Гораздо ценнее та статуя, которую он сам воздвиг себе; пьедесталом ей служит вся Англия. Шекспиру не нужно пирамиды; у него есть его творения.

Зачем ему мрамор? Зачем бронза там, где есть слава? Нефрит и алебастр, яшма, змеевик, базальт, красный порфир, как во Дворце инвалидов, гранит, паросский и каррарский мрамор здесь бессильны; гений остается гением и без них. Даже если собрать все существующие камни, могут ли они возвеличить этого человека хотя бы на локоть? Какой свод может быть нерушимее, чем «Зимняя сказка», «Буря», «Виндзорские проказницы», «Два веронца», «Юлий Цезарь», «Кориолан»? Какой памятник может быть грандиознее «Лира», суровее «Венецианского купца», ослепительнее «Ромео и Джульетты», искуснее «Ричарда III»? Какая луна осветит это здание более таинственным светом, чем «Сон в летнюю ночь»? Какая столица, будь то даже Лондон, создаст вокруг него более титанический шум, чем мятущаяся душа Макбета? Какое строение из кедра или дуба продержится дольше «Отелло»? Какая бронза сравнится с «Гамлетом»? Ни одно сооружение из известняка, гранита, железа или цемента не стоит дуновения гения, этого глубокого дуновения, дыхания бога в устах человека. Голова, в которой рождается идея, — вот подлинная вершина; нагромождения же камня и кирпича — напрасные усилия. Какое здание может сравниться с мыслью? Вавилонская башня не стоит Исайи; Хеопсова пирамида меньше Гомера, Колизей ниже Ювенала, севильская Хиральда — карлица по сравнению с Сервантесом; собор святого Петра в Риме не достигает щиколотки Данте. Разве можно построить башню столь же высокую, как это имя — Шекспир?!

Попробуйте прибавьте что-нибудь к величию духа!

Представьте себе памятник. Представьте себе, что он роскошен, что он величественен. Триумфальная арка, обелиск, римский цирк с пьедесталом в центре, собор. Нет народа более великодушного, более благородного, более блистательного, нет народа более славного, чем английский народ. Сочетайте эти две идеи — Англия и Шекспир, пусть из них возникнет здание. Такая нация, прославляющая такого человека, — это будет великолепно. Представьте себе этот памятник, представьте себе его открытие. Все пэры налицо, здесь же палата общин, епископы совершают богослужение, принцы образуют пышный кортеж, присутствует королева. Добродетельная женщина, в которой английский народ, придерживающийся, как известно, монархических убеждений, видит и чтит свое настоящее воплощение, эта достойная мать, эта благородная вдова приходит с приличествующим случаю глубоким уважением склонить материальное величие перед величием идеальным; королева Англии приветствует Шекспира; почести, возданные Викторией, заглаживают презрение Елизаветы. Что до Елизаветы, то она, вероятно, тоже здесь, изваянная где-нибудь у подножия, вместе со своим отцом Генрихом VIII и своим преемником Иаковом I, — карлики, пристроившиеся у ног поэта. Пушка палит, холст сброшен, и перед глазами всех предстает статуя; она как будто говорит: «Наконец-то!» Она вырастала во тьме в течение трехсот лет; три века — время, достаточное для роста колосса; она грандиозна. На нее пошли все бронзовые статуи герцога Йоркского, графа Кэмберлендского, Питта и Пиля; чтобы собрать для нее металл, с городских площадей сняли целую груду несправедливо поставленных памятников: для этой гигантской фигуры собрали воедино всевозможных Генрихов и Эдуардов, сплавили различных Вильгельмов и многочисленных Георгов, из Ахиллеса, стоявшего в Гайд-Парке, отлили большой палец на ноге; прекрасно, вот Шекспир, почти такой же огромный, как какой-нибудь фараон или Сезострис. Колокола, барабаны, фанфары, рукоплескания, крики ура!

Ну и что же?