Гамлет, хотя в нем меньше от титана и больше от человека, все же не менее велик.

Гамлет. Какое-то неведомое, пугающее существо, совершенное в своей несовершенности. Все, и в то же время ничто. Он принц и демагог, проницательный и чудаковатый, глубокий и легкомысленный, мужчина и бесполое существо. Он не благоговеет перед скипетром, поносит трон, дружит со студентом, он беседует с прохожими, вступает в спор с первым встречным, понимает народ, презирает толпу, ненавидит грубую силу, не доверяет успеху, вопрошает неведомое, обращается на «ты» к тайне загробного мира. Он заражает других болезнями, которыми сам не страдает: его ложное помешательство становится причиной подлинного безумия его возлюбленной. Он на короткой ноге с призраками и с комедиантами. Он паясничает с мечом Ореста в руке. Он говорит о литературе, декламирует стихи, сочиняет театральную пьесу, играет на кладбище костями, сражает свою мать, мстит за отца и заканчивает страшную драму своей жизни и смерти гигантским вопросительным знаком. Он ужасает, потом сбивает с толку. Никто никогда не видел такого тяжелого она. Это убийца матери, вопрошающий: как знать?

Матереубийца? Остановимся на этом слове. Убивает ли Гамлет свою мать? И да и нет. Он только угрожает ей, но угроза так свирепа, что мать потрясена ею. «Ты уши мне кинжалами пронзаешь… Что хочешь ты? Меня убить ты хочешь? О, помогите! На помощь! Сюда!» И когда она умирает, Гамлет, не сожалея о ней, сражает Клавдия с трагическим криком: «Ступай за матерью моей!» Матереубийца в потенции — страшная вещь; Гамлет воплощает ее.

Если вместо северной крови, охлаждающей его порывы, влить ему в жилы южную кровь Ореста, он убьет свою мать.

Это суровая драма. В ней правдивое сомневается. В ней искреннее лжет. Нет ничего шире, ничего тоньше ее. В ней человек — вселенная, а вселенная — ничто. Гамлет, даже когда он живет полной жизнью, не уверен в том, что он существует. В этой трагедии, заключающей в себе целую философию, все плывет, колеблется, откладывается, шатается, разлагается, рассеивается и расплывается; мысль — это облако, воля — пар, решимость — сумерки, действие каждую минуту поворачивает вспять, роза ветров управляет человеком. Волнующее и головокружительное произведение, обнажающее суть всех вещей, где мысль может блуждать лишь от убитого короля до погребенного Йорика и где самое реальное — это королевская власть, представленная призраком, и веселье, воплотившееся в черепе.

Гамлет — вершина трагедии-сна.

Одна из возможных причин мнимого помешательства Гамлета до сих пор не была указана критиками. Говорили: Гамлет, как Брут, прикидывается помешанным, чтобы скрыть свои намерения. В самом деле, прикрываясь мнимым слабоумием, легче вынашивать большой замысел; тому, кого считают идиотом, можно на свободе готовиться к удару. Но случай с Брутом иной, чем случай с Гамлетом. Гамлет прикидывается помешанным, чтобы избежать опасности. Брут прикрывает свой план, Гамлет — самого себя. Если принять во внимание трагические нравы дворов той эпохи, то станет понятным следующее: раз Гамлет узнал из откровений призрака о преступлении Клавдия, значит Гамлет в опасности. Здесь мы видим, что поэт в то же время превосходный историк, и чувствуем, как глубоко Шекспир умеет проникнуть во мглу старых королевств. И в средние века, и при империи времен упадка, и даже еще раньше горе было тому, кто узнал про убийство или отравление, совершенное королем. Вольтер предполагает, что Овидий был изгнан из Рима за то, что видел в доме Августа нечто постыдное. Знать, что король — убийца, было государственным преступлением. Если монарху угодно было не иметь свидетелей, то проведать что-либо — значило рисковать головой. Зоркие глаза могли быть только у плохого политика. Человек, подозреваемый в подозрении, мог считаться погибшим. У него оставалось лишь одно пристанище — безумие; нужно было прослыть «блаженным»; тогда его презирали, и этим все было сказано. Вспомните о совете, который у Эсхила Океан дает Прометею: «Казаться безумцем — таков секрет мудреца». Когда камергер Гуголин нашел железный вертел, на который Эдрик Собиратель посадил Эдмунда II, «он поспешил рехнуться», говорит саксонская хроника 1016 года, и таким образом спасся. Гераклий из Низибы, случайно открыв, что Риномет — братоубийца, заставил врачей признать себя умалишенным и добился пожизненного заточения в монастырь. Зато он жил спокойно и, старея, ожидал смерти с видом безумца. Гамлет подвергается той же опасности и прибегает к тому же средству. Он, как Гераклий, заставляет объявить себя сумасшедшим и прикидывается рехнувшимся, как Гуголин. И все-таки встревоженный Клавдий дважды пытается отделаться от него: в середине драмы — посредством топора или кинжала и в финале — с помощью яда.

То же самое находим мы и в короле Лире; сын графа Глостера также находит спасение в мнимой потере рассудка, и это ключ, позволяющий раскрыть и понять мысль Шекспира. С точки зрения философии искусства притворное безумие Эдгара объясняет притворное безумие Гамлета.

Амлет, созданный Бельфоре, — волшебник, Гамлет Шекспира — философ. Выше мы говорили о той особой реальности, которая присуща созданиям поэтов. Трудно найти пример более разительный, чем этот типический образ — Гамлет. В Гамлете нет ничего абстрактного. Он учился в университете; его датская дикость сглаживается итальянской учтивостью; он небольшого роста, полный, немного лимфатичный; он хорошо фехтует, но это быстро вызывает у него одышку. В начале поединка с Лаэртом он, вероятно боясь вспотеть, отказывается от питья. Заставив, таким образом, своего героя жить реальной жизнью, поэт может бросить его в область чистого идеала. В нем достаточно материального.

Есть другие создания человеческого духа, равные Гамлету, но ни одно не превосходит его. В Гамлете воплотилось все величие мрачного. Зияющая могила, из которой поднимается драма, — это колоссально. На наш взгляд «Гамлет» — главное создание Шекспира.

Ни один образ, созданный поэтами, не тревожит и не волнует нас до такой степени. Сомнение, внушенное призраком, — вот что такое Гамлет. Гамлет видел своего умершего отца и говорил с ним, — но разве он убежден? Нет, он качает головой. Что ему делать? Он сам не знает. Его руки сжимаются в кулаки и снова опускаются. Его терзают предположения, логические умозаключения, чудовищные догадки, кровавые воспоминания; уважение к призраку, ненависть, жалость, страх перед действием и перед бездействием; его отец, его мать, противоречивость его долга — буря бушует в нем. А в уме его — мертвенное сомнение. Шекспир — изумительный мастер пластических образов, и мы почти видим потрясающую бледность этой души. Как и большую аллегорическую фигуру Альбрехта Дюрера, Гамлета можно было бы назвать «Меланхолия». У него над головой также мечется летучая мышь со вспоротым брюхом; у ног его — наука, глобус, циркуль, песочные часы, амур, а позади, на горизонте, огромное страшное солнце, от которого словно почернело все небо.

И в то же время вторая половина Гамлета — это гнев, бешенство, ураган оскорблений, сарказмы по адресу Офелии, проклятия, обращенные к матери, самоуничижение. Он болтает с могильщиками, почти смеется, потом, стоя в могиле Офелии, хватает Лаэрта за волосы и яростно топчет ногами ее гроб. Он поражает шпагой Полония, поражает шпагой Лаэрта, поражает шпагой Клавдия. Иногда его бездействие словно дает трещину, и из этой трещины вырываются раскаты грома.

Его мучит мысль о той возможной жизни, где реальность сливается с химерой и которой все мы боимся. Он действует всегда словно во сне. Его мозг можно было бы рассматривать как какое-то сложное образование: там есть слой страдания, слой мысли, а также слой сновидений. Сквозь этот-то слой сновидений он чувствует, понимает, узнает, воспринимает, пьет, ест, сердится, издевается, плачет и рассуждает. Между ним и жизнью стоит как бы прозрачная стена; это — стена сновиденья; за ней видно все, но перейти через нее нельзя. Своего рода непроницаемое облако окружает Гамлета со всех сторон. Разве вы никогда не испытывали во сне такого кошмара: вы бежите или спасаетесь, вы спешите, но чувствуете, что колени ваши окостенели, плечи непомерно тяжелы; вы с ужасом сознаете, что ваши руки парализованы и вы не в силах сделать ни одного движения? Гамлет испытывает этот кошмар наяву. Гамлет не там, где протекает его жизнь. Вам всегда кажется, что он говорит с вами с противоположного берега реки. Он зовет вас и задает вам вопросы. Он как бы вдали от обрушившейся на него катастрофы, от прохожего, к которому он обращается, от мыслей, теснящихся в нем, от совершаемых им поступков. Он словно не прикасается даже к тому, что сокрушает. Это высший предел одиночества. Это уединение духа еще в большей степени отделяет его от простых смертных, чем его высокое положение принца. И в самом деле, нерешительность — это одиночество. Вас покидает даже ваша воля. Кажется, что ваше «я» ушло куда-то и оставило вас одного. Бремя Гамлета не так тяжело, как бремя Ореста, но зато оно сильнее качается из стороны в сторону; Орест придавлен роком, Гамлет — судьбой.