Все то, что мы видим сейчас, — это заря. В этой картине занимающегося утра есть всё, даже петух.

Судьба, которую древние считали слепой, ясно видит и здраво судит. События истории следуют одно за другим, сменяются и вытекают одно из другого с пугающей логикой. Рассматривая их как бы на расстоянии, мы можем постичь их во всей свойственной им суровости и мощи, и перед этими величественными силлогизмами судьбы разум человека начинает понимать, насколько ничтожна его мерка.

При таком порядке вещей, когда социальное неравенство находится в противоречии с неравенством естественным, не может быть ничего другого, кроме неестественности, искусственности и неискренности.

Идеальное равновесие общества вытекает из непосредственного совпадения этих двух неравенств.

Короли царствуют сегодня, народу принадлежит завтра.

Раздающие должности! Захватывающие должности! Выпрашивающие должности! Охраняющие должности! Тошно смотреть на всех этих людей, которые надевают трехцветную кокарду на свой печной горшок.

В болезнях, говорит Гиппократ, существует нечто неведомое, таинственное, божественное. Quid divinum. [72] То, что он говорит о болезнях, можно сказать о революциях.

Последний довод королей — пушечное ядро. Последний довод народов — булыжник, вывороченный из мостовой.

Я не принадлежу к вашим молодцам в красных колпаках, приверженцам гильотины.

Для многих бесстрастных умов, задним числом сочиняющих теорию террора, девяносто третий год был ампутацией — грубой, но необходимой. Робеспьер — это Дюпютрен в политике. То, что мы называем гильотиной, — не что иное, как нож хирурга.

Возможно, что это так. Но отныне нужно, чтобы пороки общества излечивались не с помощью хирургического ножа, а путем медленного и последовательного очищения крови, благоразумного растворения разлившейся желчи, путем здорового питания организма, путем развития сил и способностей, путем разумного режима. Будем обращаться впредь уже не к хирургу, а к врачевателю.

Многое поколеблено до основания, и многие все еще не могут прийти в себя после только что происшедшей внезапной встряски. Особенно растерялись люди искусства, они бросаются во все стороны вслед за своими рассыпавшимися идеями. Пусть успокоятся. Я твердо убежден, что, когда кончится это землетрясение, мы найдем наш храм поэзии не только не разрушенным, но даже еще более прочным после всех перенесенных им испытаний. В поэзии ведь тоже идет речь о свободе, в литературе тоже происходит революция. Она пойдет бок о бок со своей сестрой — политикой. Революции не уничтожают друг друга; они не волки.

Болезнь, переживаемая нами в последние шесть недель, вызвана действиями правительства и большинства палаты. Это возврат революции.

…Напрасно полагают, что европейское равновесие не будет нарушено нашей революцией. Оно будет нарушено. Наша сила в том, что мы можем на каждого короля, который двинет против нас свою армию, напустить его народ. Революция будет биться за нас всюду, где мы этого захотим.

Одна лишь Англия вызывает опасения по тысяче причин.

Английское министерство ладит с нами, потому что мы внушили английскому народу восторг, с которым вынуждено считаться правительство. Однако Веллингтон знает наше слабое место; в подходящий момент он сможет нанести нам удар или со стороны Алжира, или со стороны Бельгии. Вот мы и должны были бы стараться все более и более близко сойтись с английским народом для того, чтобы сдерживать его правительство, а для этого надо было бы направить в Англию какого-нибудь популярного посла, Бенжамена Констана например, из коляски которого выпрягли бы лошадей и которого от Дувра до Лондона сопровождал бы кортеж из тысячи двухсот англичан. Таким образом, наш посол стал бы играть первую роль в Англии, и можно предвидеть, какое противодействие встретило бы в Лондоне, Манчестере, Бирмингаме объявление войны Франции! Пересадить французскую мысль на английскую почву было бы шагом величественным и предусмотрительным.

Союз Франции и Англии может дать громадные результаты для человечества в будущем. Франция и Англия — два столпа цивилизации.

Странно выглядят люди, которые ходят по улицам на следующий день после революции! Каждую минуту вы сталкиваетесь с человеком, являющимся воплощением порока и непопулярности и нацепившим трехцветную кокарду. Многие воображают, что кокарда прикрывает бесстыдство.

Мы являемся свидетелями того, как странно действует хлынувший в наши дни ливень должностей. Одних он омывает. Других покрывает грязью.

Поражают блестящие политические карьеры, возникшие буквально из ничего за одну ночь после революции. Политический деятель — словно гриб после дождя. Случай и интрига. Котерия и лотерея.

Карл X полагает, что революция, сбросившая его, — это заговор, взлелеянный, проведенный медленным подкопом, подогреваемый с давних пор. Ошибка! Это попросту взрыв народного возмущения.

Мои роялистско-католические убеждения 1820 года за десять лет постепенно, мало-помалу разрушились под влиянием возраста и опыта. Кое-что, правда, осталось, но это уже не более как поэтическая руина былых верований. Я оборачиваюсь и благоговейно смотрю на нее, но уже не подхожу к ней, чтобы молиться.

Порядок под властью тирании — это, говорит где-то Альфиери, жизнь без души.

Идея бога и идея короля — их две и должно быть две. Монархия типа Людовика XIV смешивает эти две идеи в ущерб порядку мирскому, во вред порядку духовному. Из такого монархизма получается некий политический мистицизм, роялистский фетишизм, какое-то обожествление королевской особы, для которой дворец служит храмом, чьи придворные — жрецы, а церемониал заменяет десять заповедей. Вот откуда проистекают все эти вымыслы, называемые божественным правом, наследственным правом, божией милостью и являющиеся извращением истинного божественного права — правосудия, истинного права на власть — просвещенности, подлинной милости божьей, которая есть разум. Эта религия льстецов-царедворцев приводит лишь к тому, что простая человеческая рубаха превращается в хоругвь.

Мы переживаем сейчас время панических страхов. Клуб, например, пугает, и это совершенно понятно; это слово, которое масса понимает как цифру 93. А для низших классов 93 — это голод, для средних классов — это максимум, для высших классов — это гильотина.

Но мы живем в 1830 году.

Республика, как ее понимают некоторые, есть война тех, у кого нет ни одного су, ни одной идеи, ни одной добродетели против любого, кто является обладателем хотя бы чего-либо из названного.

Республика, как понимаю ее я, та республика, которая еще не созрела, но которая через столетие завоюет Европу, есть общество, управляющее обществом; в защите оно — национальная гвардия; как суд — суд присяжных; как орган местной власти — это коммуна; как правительственный орган — коллегия избирателей. Четыре основы монархии — армия, магистратура, администрация, пэрство — для этой республики лишь четыре стесняющие ее нароста, которые атрофируются и скоро отомрут.