Мы уставились друг на друга, эта хорошо снаряженная, хорошо оснащенная тварь и я, обнаженная, в воде, без ножа для защиты и без оставшихся сил оглушить или убить. В другое время я бы сочла эту кошку очень красивой. Она начала грациозно двигаться по берегу ко мне, сосны за ней упирались в небо, отбрасывая теперь тени, полосатые, как ее шкура. В последний миг она отвела взгляд, опустила голову и принялась пить из ручья, футах в двух оттуда, где стояла я. Я чувствовала ее мускусный запах. Ее язык делал быстрые розовые движения, напоминая мне кошку Уасти. Через некоторое время она подняла морду, всю в бисеринках воды, повернулась и прыгнула назад, туда, откуда пришла, исчезнув в лесу за прислоненными камнями.

Удача. Возможно, она все-таки уже наелась и не нуждалась в моем мясе.

Я начала неудержимо дрожать, выкарабкалась из своей ванны и терла тело пригоршнями сухой травы, пока это действие и теплое солнце не высушили меня.

Натягивая «рубашку», я задела рукой кучу камней. Один мелкий камешек выскочил и упал в ручей, где течение унесло его. Я следила, как уносится камешек и сразу увидела на его месте стрелу, и вспомнила ручьи над ущельем, реку в лесу, в которой уплыла стрела Кела, сломанная пополам, потому что она прикоснулась к злому месту. АЛТАРЬ ДЛЯ ЗАКЛАНИЙ — ДРЕВНИЙ, КАК САМО УЩЕЛЬЕ. ГОВОРЯТ, БУДТО ТОТ ИЛИ ИНОЙ ЧЕРНЫЙ БОГ ВСЕ ЕЩЕ ОБИТАЕТ ЗДЕСЬ… А я лежала здесь, ликуя, и дикая кошка не тронула меня.

Свобода была такой недолгой, несмотря на мою радость. Нет никакой свободы. Темное проклятье было со мной повсюду, куда бы я ни пошла.

Я побежала от ручья через утренний лес. Птицы разлетались с моего пути. Когда я не смогла больше бежать, то пошла быстрым шагом, стремительно и не особенно думая. Крутой путь и много деревьев. У меня отсутствовало всякое чувство направления. Я сорвала с куста несколько ягод и заплакала, как избалованный ребенок, когда боли в желудке стали досаждать мне.

Прошел день, и пришла ночь, когда я находилась высоко на скальной дороге, карабкавшейся из леса к темнеющему небу. Спала я в пещерке, свернувшись клубком, так как места там было мало, и мне снилась беломраморная спальня, где я лежала на шелковой постели, а рядом со мной качался в золотой колыбели ребенок. Розовый голубоглазый ребенок с челкой желтых волос.

— Это ребенок Асрена Джавховора, — сказала я, а затем открылись двери, но темный человек в черной маске подошел ко мне, подняв меч, фаллический и угрожающий. Меч свистнул и рассек колыбель. Я увидела, как кудрявились на загривке сильной шеи черные волосы, ибо убийца был Дараком.

Я не знала, куда направляюсь, хотя и догадывалась, что должна была давным-давно покинуть путь, называемый эттуковцами Змеиной дорогой; не осталось никаких следов проселка. Это был опасный край, населенный дикими зверями и дикими племенами вроде эттуковцев. И все же я не видела никаких людей, и они, надо полагать, не видели меня — или же они уволокли бы к себе для развлечения. Животные, которых я мельком видела, относились к робкому десятку: стройный длинноногий олень, извивающиеся гибкие серые змеи, птицы и рыжевато-коричневые белки. Один раз в сумерках четверо волков пробежали в расселине в скалах далеко внизу и побудили меня выбрать для сна более глубокого пещеру. Через панорамы холмов и лесов по ночам доносилось глухое эхо странных лаев и визгов разных тварей. Я чествовала, что мне нет места в этой обжитой местности, посторонней, лишенной способности выжить. Я съела красные ягоды, вызвавшие у меня рвоту, и поняла, что отравилась. Подол моей «рубашки» порвался на колене, а остальная одежда истрепалась и износилась. Я пила из прозрачных ручьев или коричневых зеркал крупных прудов, где в сумерках квакали лягушки. Молоко во мне начало высыхать.

Десять дней я путешествовала без удобств, без определенного направления и без всякой цели. На одиннадцатый день местность начала меняться. Она стала ровной и плоской, камни постепенно ушли в почву. Из темного мира, угловатого от камней и сосен, она стала серо-зеленым пологим миром.

Двенадцатый день. Нет больше острых горько-сладких запахов высот, только в ноздри лезут раздражающие дымы-туманы; туманы настолько разряженные, что их едва удавалось разглядеть. Небо походило на раскаленный металлический щит над множеством прудов, зарослей камыша, болот, ручьев. Птицы кричали по-иному. Жужжали тучи насекомых. По ночам я ложилась там, где земля была суше всего, не думая о безопасности, и беловатый фосфор тумана двигался между полосками воды. Я добралась до болот.

На пятнадцатый день, мой четвертый день в болотах, я ослабла и стала раздраженной. Вода совершенно не годилась для питья — я попробовала ее и поняла. Не считая ягод, многие из которых оказались ядовитыми, я не ела с тех пор, как покинула крарл Эттука. Мои груди, все еще слегка чувствительные и распухшие от неиспользованного молока, навели меня на мысль попробовать кормиться от собственного тела — но они были неудачно расположены для такого мероприятия, а никакого сосуда, кроме моих ладоней, у меня не имелось. После некоторых колебаний я подоила себя, пытаясь быть одновременно коровой, пастушкой и подойником, и подавленно увидела, как молоко стекает тонкой струйкой на землю. Я прокляла свои груди проклятием, которому они, к счастью, не поддались.

У меня кружилась голова от гудения москитов, и я отлеживалась в дневную жару в тени камышей.

На семнадцатый день я вышла к огромному водоему, мелкому, отливающему зеленью, как старый стеклянный кубок. В нем росли деревья, налитые жидкостью, древние дубы из коричневого мрамора, роняющие в заросли камыша длинные мягкие листья. Я стала пересекать этот водоем, грязь засасывала мои подошвы, зелень доходила мне до колен. Серая жара слепила глаза, и я сперва подумала, что силуэт впереди мне померещился. Затем я решила, что это высокое дерево с особенно толстым стволом, потом — что это целая роща. Наконец я сообразила, что это — развалины башни из старого белого камня, а вокруг башни — клин твердой земли. Я стояла совершенно неподвижно и прислушивалась. И услыхала сквозь гудение насекомых и слабое вязкое плюхание воды звуки — звуки знакомые, но нежеланные. Человек.

Словно зверь, я сгорбилась за ближайшим деревом, боясь охотников. И, как у зверя, во мне шевельнулась единственная связная мысль. Человек. Пища. Там, где обосновался он, обосновались и его кухонные котлы и палатки, даже здесь, в болотистом крае.

Идя теперь очень тихо, я прокралась к острову. На берегу я поползла средь камышей и вперед через густой подлесок. Я залегла в сорока футах от развалин башни, почти распластавшись на земле, и осторожно выглянула. И увидала их.

Крарл, это я сразу поняла, и все же…

Они не принадлежали к породе Эттука, это уж наверняка. Волосы они отращивали длинные, не заплетенные в косы, блистающие, словно черный огонь, а кожа у них была очень темной, почти такой же черной, как эти волосы. Видя, как они двигаются вокруг костров, среди палаток из черных шкур, сами в черных одеждах, я могла определить, что они обладают природной грациозностью движений, физической красотой, узкой, твердой, скульптурной внешностью, заставлявшей их казаться нереальными. Белая башня, черное племя, блеск металла, украшений и огня. Да, еще один кочевой народ, путешествующий через болота на восток, как собирался сделать крарл Эттука. И все же они двигались не по Змеиной дороге.

Я пролежала в своем укрытии весь день, следя за ними, дожидаясь темноты. В целом они казались очень молчаливыми. Высокие, тонкие, серьезные дети играли в игры с белыми квадратиками, сидели, скрестив ноги, при входе в палатки. К закату женщины приготовили еду на отдельных кострах и сели ужинать со своими мужчинами. Я сильно проголодалась. Я начала замечать только то, что они делали с пищей. По воде капали красные солнечные пятна. Я прикусила язык и, превозмогая голодное жжение в желудке, погрузилась в дремоту.

Вода, деревья и остров мерцали в темноте бирюзой. Похоже, они не выставили никаких часовых.